1997 Сумбурные заметки

Мартынов, А. Сумбурные заметки о земле-кормилице Кобринщины : страницы истории / А. Мартынов // Кобрынскі веснік. – 1997. – 6, 10, 27 верасня, 8, 15, 18, 22 кастрычніка.

Сумбурные заметки о земле-кормилице Кобринщины

Отнюдь не случайно, когда полтораста лет на­зад утверждались новые гербы уездных городов Гродненской губернии, символом Кобрина оказа­лась разлапистая дере­вянная соха па зелёном поле. Ведь с деда-прадеда основным занятием ко­ренного населения Кобринщины неизменно слу­жило земледелие.

Употреблённое мною в заголовке слово «Кобринщина» с первого взгляда предельно понят­но всем и каждому, во всяком случае не допускает кривотол-ков. Одна­ко это далеко не так, в чём легко убедиться при самом беглом обзо-ре ос­новных вех нашего от­нюдь не прямолинейного прошлого. Ведь в разные периоды своей многове­ковой истории террито­рия Кобринщины подвер­галась существенным из­менениям. То вспучива­лась в разных направле­ниях, то, нао-борот, су­щественно сжималась. При этом неизменным центром оставался лишь сам город Кобрин с не­посредственно примыка­ющими к нему землями в радиусе нескольких де­сятков вёрст.

Если в поисках нача­ла начал взглянуть на наши земли в глубь веков, то по замшелому преданию, издавна бытовав­шему в памяти народной, о возникно-вении нашего города известно, что его колыбелью было рыбачье поселение, с незапамят­ных времён существовав­шее на небольшом ос­тровке в дельте реч-ки Кобринки при её впаде­нии в Мухавец. Один из потомков киевского кня­зя Изяслава, охотясь в здешней лесисто-боло­тистой глухомани, набрёл на это безвестное дотоле поселение и задержался на отдых. По достоинст­ву оценив выигрышное в оборонном отношении расположение острова, он решил зало-жить на нём укрепление, послужив­шее началом города. Дело в том, что здешнее порубежье Древне-русского государства издавна под­вергалось бес-конечным набегам соседнего воин­ственного ятвяжского племени. А посему для своевременного должного отпора требовался посто­янный бдительный над­зор. Произошло это за­долго до официальной даты основания Кобрина, поводом для которой пос­лужило случайно дошед­шее до потомства пись­мен-ное упоминание «город Кобрин» в записи 1287 г. в Ипатьевской летописи. В процессе за­тянувшегося дробления великокняжеских вла­дений Кобринщина во­шла в состав Владимир- Волынского княжества. Именно к этому перио­ду относится ставшее крылатым выражение «Кобрин основан». За­тем, в резуль-тате очередных разделов, Коб­ринщина оказалась в границах недавно воз­ник-шего удельного Ратненского княжества. И наконец, после затянув­шегося пребывания на второстепенных ролях северо-западной окраи­ны, впервые в своей ис­тории Кобринщина об­рела некую государ­ственную самостоятель­ность, став Кобринским княжеством. Произош­ло это в 1387 году (по иным данным в 1404 г.). Основателем новой кня­жеской династии стал сын Влади-мира Ольгердовича Роман.

В ту пору новое княжество протянулось в северном направлении, включив в свои пределы города Добучин (Пружану) и Блудень (Берё­зу). Когда же в начале 16 столетия род кобринских князей угас, не оставив потомства, зем­ли Кобринщины пере­шли в состав великок­няжеских столовых по­местий Вели-кого кня­жества Литовского. В этот период они стали объектом дарения, по­переменно переходя из рук в руки польских ко­ролев: Боны, Анны Ягеллонки, Констанции Австриячки. Официаль­ный язык средневековья определял такого рода пожизненные владения термином «для кормления». Причём незыбле­мость границ отставно­го княжества, именуе­мого в дальнейшем то «поветом», то «эконо­мией», в течение дли­тельного времени не на­рушалась.

Очередная крутая ломка постигла Кобринщину в 1795 г. в резуль­тате третьего раздела Польши. Тогда возник Кобринекий уезд, во­шедший сперва в Слонимское наместничест­во, затем в Литовскую губернию, наконец с 1801 г. в новосозданную Гродненскую губернию. На этот раз пределы Кобринщи-ны весьма су­щественно раздвину­лись в южном направле­нии, оказавшись в двух десятках вёрст от Пинска. По занимаемой площади, 4645 кв. вёрст, уезд стал вторым среди уездов Гродненщины.

Новый зигзаг исто­рических судеб с 1921 г. превратил Кобринщину в повет польского Пол­есского воеводства, с территорией в 3691 кв. км. Однако и на этом круговерть не угомони­лась. По администра­тивному делению 1940 г. от Кобринского ствола отпочковались пять но­вообразованных рай­онов: Жабинковский, Антопольский, Дрогичинский, Ивановский, Дивинский. В результа­те очередной перестрой­ки в Кобринском районе осталось всего 1000 с небольшим кв. км. Ког­да же в послевоенные годы ряд «неперспек­тивных» районов был ликвидирован, в их чис­ле окзался Дивинский, владения которо-го вновь перешли к Кобринскому, расширив его пределы до 2000 кв. км.

Теперь перейдём к рассмотрению вопроса о землепользовании на Кобрин-щине в отдалённом прошлом несколь­ко подробнее. Тем бо­лее, что для этого мо­жет быть использован авторитетный источ­ник в виде солидного тома «Ревизии Кобринской экономии», изданного в 1876 г. Подлинник этого цен­нейшего для нас доку­мента, датированного 1563 годом, хранится в Вильнюс-ском госархиве Литвы. Правда, оригинал основатель­но надгрызен «зубом времени»: в нём пол­ностью отсутствует описание центральной части Коб-рина, поми­мо того, утеряно нема­ло отдельных листов. Происхождение этой «писцовой книги», по русской терминоло­гии, таково: в середи­не XVI столе-тия в Ве­ликом княжестве Ли­товском проводилась обстоятельная инвен­тари-зация сперва всех великокняжеских, а затем и шляхетских землевладений, названная «Волочной померой». Это значительное мероприятие ставило своей целью тщательный учёт всех земельных угодий (с определением каж-дого по таким категориям: земля добрая, сред­няя, подлая и преподлая) для упорядоче­ния налогообложения, а попутно — дальней­шего ещё более всес­тороннего закрепоще­ния крестьян. Основ­ными мерилами круп­ных земель-ных участ­ков стала волока (21- 25 га) и морг (1/30 волоки). Более мел­кие единицы измере­ния назывались прута­ми (около 25 кв. м) и прутиками. Последние применялись для из­мерения «селитебных участков» и непосред­ственно примыкающих к ним огородов. Кро­ме того, по обочинам основных земельных массивов были раз­бросаны мелкие «ог­рызки», называемые наддатками, застенка­ми, нивками и нивочками. Как ни под­ивиться народной па­мяти, когда спустя много столетий, а точ­нее — вплоть до соро­ковых годов двадцато­го века, в повседнев­ном лексиконе наших мещан-земледельцев непринуждённо порха­ли эти архаические словечки, за которыми скрывались только им одним известные впол­не определённые зе­мельные участки, в изобилии разбросан­ные за пределами го­родской застройки.

На страницах Реви­зии запечатлены имена городских и сельских землевла-дельцев с ука­занием размеров закреп­лённых за каждым сели­тебных участков и при­легающих к ним огоро­дов. Заслуживает внимания, что, с современной точки зрения, участки под застройку были чрезвычайно скромные по разме-рам и в среднем колебались от трёх до пяти прутов. Примеча­тельно и то, что с каждой стороны улицы в отно­шении площади застрой­ки соблюдалось тро-га­тельное равенство: если с одной стороны это было пять прутов, то с проти-воположной — все­го три прута. В виде ис­ключения под застройку «плебанеи Кобринской и игуменеи», которые были вообще освобож­дены от уплаты налогов, отводилось десять пру­тов. Необъяснимая при­чина, по которой все се­литебные пруты распо­лагались в отношении улицы наискосок, тоесть «ёлочкой». Впро­чем, ещё относительно недавно отдельные об­разцы подоб-ной за­стройки можно было встретить на некоторых «мещанских улицах».

Площади огородов несравненно более раз­нообразились по разме­рам, колеблясь от двух до двадцати прутов. Не­посредственно за мещанскими огородами тя­нулись морги пахоти, а уж за ними располага­лись основные земель­ные массивы-уволоки. Поскольку обработать и оплатить достаточно увесистые налоги за во­локу, т. е. свыше двух десятков га, было дале­ко не по силам одной семье, то Ревизия пест­рит указаниями о закреп­лении волоки за двумя-тремя хозяевами. Следу­ет отметить, что уже в ту пору широко приме-ня­лось трёхпольное зем­леделие.

Что касается непос­редственно Кобрина, то в нём имелось 337 за­строенных плацов, об­щая площадь с огорода­ми составляла 240 деся­тин. Пахотной земли у горожан числилось 130 уволок, т.е. около 3000 десятин. Из них десять уво-лок принадлежали четырём городским цер­квам: Спасской, Рождес­твенской, Никольской и Петровской. Занима­лись земледелием также весьма немного-числен­ные еврейские семьи, в пользовании которых числились восемь уво­лок.

На этом пора распро­щаться с нашим средне­вековьем и перекоче­вать в более близкие времена. Впрочем, не лишена интереса горсть любопытных данных о Кобрине, относящихся к перелому 18-19 столетий. В то время население города составляло свыше двух тысяч, из них половина евреев. Мещанских семейств было 246. В имуществен­ном отношении они рас­пре-делялись таким об­разом: богатых — 11, со­стоятельных -16, серед­няков — 59, тогда как под­авляющее большинство — 160 семейств — состав­ляла беднота. Согласно тем же данным, тягло­вой силой у мещан-земледельцев были волы — 116 голов, тогда как ло­шадок имелось всего 33.

Однако, как не вспом­нить, что именно за опущенный период истории долгий ряд мужицких поколений особенно ос­тро испытал горькую долю бесправных «крепаков», выставляемых владельцами на прода­жу наравне с охотничь­ими псами и домашним скотом.

Тем временем над Кобринщиной бесстрас­тно проползали столе­тия, на их фоне суматош­но менялись человечес­кие поколения. В созна­нии же потомст-венного пахаря земля продолжа­ла нерушимо оставаться величайшей цен-ностью. Приумножение либо ут­рата клочка её отзыва­лись в душе истового хлебороба с равной ос­тротой радости или горя. Как знать, возмож­но, где-то в его глубин­ных генах застряли сле­ды отдалённых воспо­минаний о том сверх-че­ловеческом изнуряю­щем труде, который был затрачен пращурами на кор-чевание вековых лесных массивов для того, чтобы их сменили пригодные для земледе­лия необъятные нынеш­ние просторы земли-кормилицы.

Ровно столетие на­зад, в 1897 г. в России произошло знамена­тельное собы-тие: со­стоялась первая все­объемлющая перепись населения, попутно обога-тившая статисти­ку рядом иных ценных данных. При рассмот­рении земель-ных во­просов для нас пред­ставляют особенный интерес некоторые показа-тели, непосред­ственно относящиеся к Кобринщине. «Кобринский уезд Грод-ненской губернии, площадь 4620 кв. вёрст. Повер­хность ровная, место­поло-жение низменное, значительное болотис­тое пространство. Поч­ва малоплодо-родная, суглинистая, подзолис­тая, торфянистая и бо­лотистая. Орошают реки Пина, Мухавец, Яцолда. Земли кресть­янской надельной 185612 дес., частно-соб­ственнической 248318 дес. В том числе дворянской 92%, т. е.  215000 дес., казённой  2669, церковной 5655,  монастырской 223, городской 140 дес. Из них пахотной 146623, сенокосов и пастбищ  135588, лесов 81838,  неудобной 89338 дес.»  

При мало-мальски пристальном анализе этой вереницы сухих цифр пора-жает сопос­тавление помещичьего землепользования с крестьянским. Тогда как в руках 919 помещи­ков находилось 215 тыс. десятин, на долю 170 тысяч крестьян до­сталось всего 185 тыс. десятин. И это ещё не всё. После преслову-то­го «освобождения крестьян от крепостной зависимости» минуло уже 35 лет, но лишь 113663 из них в уезде обладали земельными наделами на праве под­линных собственников. Тогда как остальные 57 тысяч всё ещё офици­аль-но именовались «государственными крестьянами», пос­кольку они не пол­ностью рассчитались с «выкупными платежа­ми». Мало того: в уезде насчи-тывалось 4523 полностью безземель­ных потомственных батраков-горемык, на­крепко прикреплённых судьбой-злодейкой к помещичьим владени­ям.

Поэтому вряд ли следует удивляться, если при столь вопию­щем неравен-стве обез­доленная мужицкая масса, в памяти кото­рой ещё свежи были воспо-минания о веко­вом панском гнёте, ис­пытывала устойчивую неприязнь к соседям-помещикам, от благо­расположения которых весьма многие матери­ально полностью зави­сели. Тем более, что так уж сложилось, что под­авляю-щее большинст­во «панов» состояло из поляков, чуждых по языку и вероис-поведа­нию местному населе­нию. Этим и объясняет­ся то, что в годы первой русской революции Кобринщина устойчиво занимала в губернии ведущее место по чис­лу поджогов панских имений. Лишь в одном 1906 году произош-ло свыше тридцати. Для борьбы с массовыми «аграрными волнения­ми», вы-ражаясь офици­альным языком, в тече­ние ряда лет уезд со­стоял на положении «усиленной охраны» — несколько смягчённом военном положении, когда для охраны име­ний привлекались во­йска.

В самом начале ны­нешнего столетия всё растущее малоземелье и полное безземелье заставляли обездолен­ные крестьянские семьи бросать наси­жен-ные места и пересе­ляться на девственные просторы Сибири, осо­бенно Даль-него Восто­ка, что всемерно поощ­рялось правительст­вом. Достаточно крас­но-речивы цифры еже­годной эмиграции в по­исках лучшей доли. Если из девяти уездов Гродненщины в 1906 году выехало 4500 че­ловек, то на долю од­ной Кобринщины при­шлось свыше одной трети…

Когда в середине XIV столетия государствен­ные границы Великого княжества Литовского стали особенно интен­сивно расширяться за счёт поглощения запад­норусских удельных княжеств, для встревоженных абори-генов был придуман успокаивающий лозунг: «Мы старины не трогаем, а новины не вводим». Сие восхитительное правило за века до того впилось в сознание кобринского мещанст­ва, что мало-мальское нарушение вековечных устоев в быту воспри­нималось заскорузлым общественным мнени­ем как недопустимая ересь, равнозначная преступлению и заслу­живающая всеоб-щего порицания. Следуя этому правилу, жизнь коренных кобринцев проте-кала размеренно, чинно, руководствуясь издревле установленными канона-ми. Незыблемыми вехами служили неукоснительно со­блюдаемые православ­ные «свята и присвята». Так, следуя этому своеобразному кален­дарю, срок выпаса ско­та устанавливался «от весеннего Юрия до осеннего Миколы». На­чало посевной или жат­вы сопровождалось определённым ритуалом. Даже пища в определённые празднич­ные дни приготовля­лась по вековым стан­дартам, не допускав­шим своевольных нов­шеств.

Не отличающиеся большим архитектур­ным разнообразием ме­щанские деревянные дома под извечной со­ломенной стрехой не­редко ещё располага­лись в освящённую временем «ёлочку» и уж во всяком случае торцом к улице. Непос­редственным продол­жением жилья служили примыкавшие к нему свирни и коморы, рав­но как иные вспомога­тельные строения раз­ного назначения. Далее в незыблемом порядке следовали: конюшня, коровник, свинарник. На значительном отши­бе от этого набора пос­троек, во избежание пожара, в гордом оди­ночестве высилась клуня, предназначен­ная для хране-ния и мо­лотьбы зерновых. По­путно не мешает отме­тить, что немалый про-цент их составлял овёс, выращиваемый на корм лошадям.

Молотьба велась  вручную, деревянными  цепями на глиняном  току, по бокам которого в «засторонках» под самую стреху высились аккуратные укладки снопов разных видов зерновых. Ещё напрашивается один, казалось бы, мелкий, но многоговорящий бытовой штришок. Несмотря на краткосроч-ное пребывание зерновых в засторонках, истовые господари ревностно старались сделать укладку как можно ровнее, приятнее для глаза. Если же это сразу не удавалось, то надлежащая «эстетика» достигалась пробриванием соломенной стенки косой. Обязательной принадлежностью клуни служила иконка Николая-угодника.

Начало и конец уборочной страды положено было отмечать зажинками и дожинками, в отношении же картофеля – докопинами. Особенная роль при этом отводилась первому и последнему снопу, увозимому со стерни.

А теперь небольшое ностальгическое отступление в нашем повествова-нии. Думается, будет далеко не лишним вкратце припомнить в конец избало-ванным механизацией современникам о разных этапах жатвы вручную. Срезанные серпом низко над землёю стебли ржи жнея собирала в жменю (горсть), а затем последовательно укладывала на распростёртое по стерне перевясло. Оно состояло из двух пучков соломы, связанных у колосков. После накопления определенного объема получался сноп, который туго связывался у комля перевяслом. Делалось это при помощи заострённой деревяшки – кнебля, который находился у жнеи за поясом.

Если некий до­шлый пахарь удосу­жился подсчитать, что при вспашке одной де­сятины земли ему до­велось прошагать за плугом около пятиде­сяти вёрст, то можно себе представить, ка­кое множество земных поклонов отве-шива­лось жнеёй за длинню­щий летний день. Каза­лось бы, столь изма­тываю-щий труд доводил «женчиху» к вечеру до полного изнеможения. Ан нет. Возвра­щаясь дружной гурь­бой домой, женщины заливистым хором распева-ли протяжные песни соответствую­щего содержания.

В зависимости от погодных условий сно­пы для предваритель­ной просушки на поле устанавливались в не­кое подобие шалашика колосьями вверх. Они в свою очередь при­крывались растопы­ренным снопом в виде зонта. Такое сооруже­ние на местном наре­чии именовалось ляшком, реже бабкой или десяткой.

Особенной сноров­ки требовала умелая укладка снопов на высоченную фуру. Чтобы в пути снопы не рас­ползались, их сверху накрепко прижимали длинным брёвныш­ком, называемым «рублём», который с обеих сторон надёжно затягивался верёвкой. Ею же дополнительно фура тщательно опоя­сывалась «по талии». И до чего же высоко­мерно взирал на низко­рослые мещанские до­мишки возница, воссе­давший на трёх-четырёхметровом возу сена или зерновых!

В течение минувших столетий неисчислимые военные лихолетья бес­пощадно обрушивались на долготерпеливую Кобринщину. Обычно во вре­мя вражеских набегов на­селение спасалось бегст­вом в лесных чащобах либо в непроходимых трясинах необозримых здешних болот. Однако без преувели-чения мож­но утверждать, что вряд ли прошлые кровавые испытания по своей мас­штабности и последстви­ям могли сравниться с тем, которое довелось испытать земледельцам Кобринщины в начале нынешнего столетия. Причём невероятно, но факт — виновником всена­родного горя на сей раз лишь косвенно оказа­лась «вражья сила». Дело в том, что согласно популярной некогда во­енной доктрине «выж­женной земли», которая оставлялась неприятелю при вынужденном от­ступлении, эту вконец об­ветшавшую теорию при­шлось испытать на себе сотням тысяч обитате­лей Гродненской губернии, в том числе Кобрин­щины.

Неистовым шквалом первой мировой войны кобринцы, завзятые до­мосе-ды, были с корнем вырваны с обжитых по­колениями родных мест. В знойные августовские дни 1915 г. они «под при­мусом» массово оказа­лись на колёсах. Боль­шинство — на собственных подводах, впопыхах нагруженных случайным имуществом, меньшинст­во — на нарах военных теплушек, увозивших по­терявших голову людей в неведомую даль. Трагедия усугублялась тем, что многие из них оказа­лись свидетелями того, как беспощадно сжига­лись оставляемые селе­ния. Столь крутая ломка воспринималась тем бо­лезненнее, что даже отхо­жие промыслы, популяр­ные в иных местах, были у нас неведомы. Побы­вать же на чужбине далё­кой доводилось только молодым рекрутам, заби­раемым «в москали», т. е. в солдаты, как здесь вы­ражались во время оно.

Лишь немногим счас­тливчикам удалось вер­нуться уже вскоре после заключения Брестского мирного договора в 1918 г. Для основной же мас­сы беженская страда за­тянулась до самого кон­ца 1923 г. И если длиннющие обозы полешуков были вынуждены ри­нуться в бегство допод­линно всем миром, что являлось немаловажной моральной поддержкой, то для успеш-ного пре­одоления обратного пути зачастую следовало про­явить недюжинную со­бственную инициативу, судорожно разузнавая, где и когда формируются ж. д. эшелоны, а нередко и отдельные вагоны, для «репатриантов» (стало популярным и такое сло­вечко). Не лишне вспом­нить: в России продол­жал бурлить революци­онный хаос, так кому же было дело до судеб от­дельных бедолаг-беженцев.

Уже в Барановичах встреча с новым обли­ком родины оказалась далеко не радужной. Там, на городской окраине, располагался централь­ный карантин в бывших бараках для военноплен­ных. На его нарах в течение двух недель полага­лось возвращенцам вво­лю побездельничать. Ка­рантин изначально слу­жил для предотвращения возможных эпидемичес­ких заболеваний. Однов­ременно сотрудники польской дефензивы с пристрастием просеива­ли подозрительных, в результате чего потенци­альные большевистские агенты, «вывротовцы», немедленно выдворя­лись обратно.

Вконец растерявших­ся от обилия нахлынув­шей новизны иммигран­тов в карантине на каж­дом шагу ошарашивал назидательный окрик по­лицейских: «пся крэв, тутай вам не большевия, а паньство польске». Не­редко для вящего под­тверждения сказанного в ход пускалась резиновая палка. В довершение сюрпризов в предлагае­мой изголодавшимся ре­патриантам благотвори­тель-ной похлёбке неред­ко обнаруживались жир­ные белые черви… Всё это невольно заставля­ло «прибышей» крепень­ко призадуматься.

А то, что встречало экс-беженцев на родном подворье, было способ­но повергнуть в уныние самого завзятого опти­миста. Редко кому пос­частливи-лось застать относительно уцелев­шее жильё и хозпостройки. В подавляющем боль­шинстве следы бывших строений удавалось оп­ределить лишь по оже­релью валунов, некогда служивших фундаментом сожжённых построек.

Не менее горестные раздумья навевали встречи с заброшенными пахот-ными угодьями. Только по волнистости бывших загонов удава­лось не без труда устано­вить границы собствен­ных земельных участков. В отсутствии хозяев они буйно поросли не только всевозможными кустар­никами, но подчас насто­ящим мелколесьем.

И всё же общей пре­обладающей заботой на первых порах было стремле-ние обеспечить семью кровом на пред­стоящую зиму. Выход из положения подсказали окопы, которыми только что угасший пожар во­йны щедро нашпиговал белорусские поля. Ведь узкие ходы окопов пере­межались врытыми в землю бревенчатыми землянками, служивши­ми защитою воюю-щим от любых превратностей погоды. Благодаря объединённым усилиям со­седей постройка землян­ки быстро спорилась. Таким образом, на пер­вых порах зимней стуже был поставлен прими­тивный заслон. Для мно­гих и многих семейств противоестественное прозябание в неимовер­ной скучен-ности и анти­санитарии затянулось на ряд кошмарных лет. На­живались серии неизле­чимых хронических за­болеваний. Ещё совсем недавно в разговоре была затронута тема бе­женства. По словам од­ного из собеседников, его дед спустя десятиле­тия с ужасом вспоминал опухших в ту пору от го­лодухи соседских ребя­тишек.

После наступления мира всевозможная помощь «прибышам» ста­ла поступать из разных источников. На первых порах чувствующее себя далеко не уверенным польское правительство выделяло застройщикам отчасти безвозмездно, отчасти на льготных ус­ловиях строительный лес. В поветовых горо­дах развернула свою де­ятельность Американс­кая благотворительная миссия, снабжавшая на­иболее нуждающихся продуктами питания, по­ношен-ной обувью, одеж­дой. Дело в том, что не­имоверно обогативший­ся на воен-ных поставках американский промыш­ленный комплекс, не учтя возможности столь быстрой капитуляции Германии, накопил ог­ромные запасы разнооб­разной продукции, не на­ходившей сбыта в мир­ных условиях. Во избе­жание неизбежной гибе­ли продуктов при возни­кших обстоятельствах, равно как и из соображе­ний саморекламы, зна­чительная часть запасов была направлена в разо­рённую многолетней во­йной Европу. Кое-что до­сталось и Польше. А от­чаянно голодающие полешуки, истосковавшиеся по хлебу и картошке, по­лу-чили редкую возмож­ность полакомиться кон­сервированными анана­сами и сгущённым моло­ком. Немаловажная под­питка «талярами» посту­пила от многочисленных земляков, некогда за­гнанных безземельем в США и Канаду. Немалое их число обогатила во­енная конъюнктура, вот и вспомнили о бедству­ющих «кобринцях», де­лясь своими накоплени­ями.

А насколько глубокие раны были нанесены сельскому хозяйству Кобрин-щины длитель­ным отсутствием забот­ливых хозяев, красноре­чиво говорят официаль­ные данные об урожайности с га за 1931 год: пшеницы — 5,4, ржи — 6,1, ячменя — 8,5, овса — 5,8 и, наконец, картофеля — 74 центнера. Последствия войны всё ещё пол­ностью не были изжиты спустя десятилетие.

Если эвакуация сель­чан носила преимущес­твенно некий хаотически-панический характер и зависела в каждом от­дельном случае от про­извола руководящего операцией по изгнанию населения и сиюминут­ному преданию огню ос­тавленного недвижимого и движимого имущес­тва (а это возлагалось главным образом на ка­зачьи части), то в городе дело обстояло совсем по-иному. Здесь прибли­жение фронта ознамено­валось тем, что свыше недели в конце Кляшторной ул., на берегу Муховца, заседала специаль­ная оценочная комиссия по приёму от населения лошадей и крупного ро­гатого скота, который своим ходом перегонял­ся на восток. Мещанам предоставлялась воз­можность эвакуации по ж.-д. с указанием избран­ного ими нового место­жительства. Не возбра­нялось также отправ­ляться в том же направ­лении на собственной подводе, влекомой со­бственной конягой да ещё с «пристяжной» ко­ровёнкой.

В отличие от беспо­щадного сожжения крестьянского жилья, городская застройка пос­традала мало. Дочиста сгорели на центральной площади торго-вые ряды да там и сям — отдельные мещанские домишки. А поскольку эвакуа-ция во­все не коснулась еврей­ского населения, состав­лявшего большинство горожан, равно как неко­его количества стариков, категорически проигно­рировавших грозный на­чальственный приказ, то мало-мальский уход за брошенным жильём и оставляемым имущест­вом был обеспечен. Ого­роды и пригородные земли также не были полностью заброшены. Поэтому последствия беженства для горожан оказались несравненно мягче. Притом горожанам-репатриантам гораз­до больше перепало от подачек американских благодетелей.

Общеизвестно, каж­дая медаль имеет две стороны. Беженство не является исключением в данном случае. Поэтому в нём отрицательное перемешива-ется с положи­тельным, особенно «по большому счёту». Увы, углубленное рассмотре­ние этих аспектов увело бы нас далеко от основ­ной темы данного очер­ка, и без того основа­тельно растянувшегося.

А. МАРТЫНОВ.