МУЖЕСТВО
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах.
И мужество нас не покинет.
Анна Ахматова
В войну люди не живут, а выживают. Да разве это жизнь, когда днем в деревню врываются на мотоциклах и грузовых машинах вооруженные до зубов оккупанты и уводят лошадей, коров, свиней, а то, что не успели увести в первый раз, заберут во второй или в третий. Чем кормить детей, особенно таких малых, как Вовка Кузич? А ведь надо помогать и партизанам. Они не сеют, не жнут, а, рискуя жизнью, воюют с захватчиками.
Спасали острова. Там повитьевцы прятали скотину. А чтобы враг не добрался до них, разбирали часть гребли. Несколько раз, ведомые полицаями, немцы пытались лезть в болотную топь, но нарвались однажды на минную растяжку, поставленную партизанами, вдругорядь их обстреляли и несколько фрицев приказали долго жить, а двое и вовсе попали в чертовы ямы и их засосало болото, только пузыри пошли. Попыток со стороны фрицев добровольно искать смерти больше не предпринималось.
Мария, старшая дочь Григория и Ирины Кузичей, была на удивление красивой, умной и трудолюбивой. После окончания семилетки ее послали на трехмесячные учительские курсы, окончив которые она начала работать в местной начальной школе. Хоть юной учительнице было всего лишь семнадцать девичьих лет, от желающих взять её в жены не было отбоя. Но Маша предпочла всем кавалерам коллегу по работе.
В Повити, как и в других деревнях присоединенных к Cоветской Беларуси территорий, своих коммунистов не хватало, а то и вовсе не было. Поступило указание сверху: направлять в эти регионы членов партии из восточных областей. Так попал в Повить учитель-коммунист Демянцев.
Жених Марии был красивым и интеллигентным парнем. Все в нем раздражало Машиных ухажеров. Не раз они угрожали поколотить его, если не отстанет от девушки. Но Демянцев оказался крепким орешком. Никого и ничего не боялся. Он даже подразнивал местных хлопцев: «Настоящие мужчины, — говорил, — дерутся в двух случаях: в первом, защищают родину, во втором — девушку. Иначе это драчливые петухи».
Ни в армию, ни в партизаны, которые еще не объявились, молодой коммунист уйти не успел. И нашлась-таки в стаде паршивая овца, которая и донесла в комендатуру о непримиримом враге великой Германии.
Фашисты нагрянули в Повить еще до восхода солнца и подняли всю деревню: стреляли поднявших лай собак, бегали по хатам, сгоняя людей на показную казнь.
Демянцева и все семейство Кузичей, даже маленького Володю, которого мать несла на руках, подвели к большой, специально вырытой яме. Офицер приказал привезти священника.
Первым поставили к яме учителя. Невдалеке выстроились солдаты с винтовками.
— Этот прибившийся к вам человек — враг немецкого фатерлянда, — заговорил офицер. — Для таких, как он, одно наказание — смерть!
— Шиссен! — визгливо выкрикнул он.
Грянул ружейный залп. Женщины запричитали. Мария, потеряв сознание, упала на землю.
— Эта семья, — показал фашист на Кузичей, — приютила коммуниста, собиралась породниться с ним, и, несомненно, заслуживает такой же участи, как казненный на ваших глазах Те-темянтцев.
Андрея Матвеевича, его жену и братьев, Григория, Ирину и всех их детей ждала такая же участь.
Побледневший, едва стоящий на ногах священник с дрожащим в руках крестом неожиданно ступил навстречу офицеру и что-то стал ему говорить по-немецки. Вначале немец прерывал его криком, потом подозвал к себе двух унтеров и полицейского. И опять крик, и опять, глядя в глаза фашисту, старый священник, владеющий немецким языком, уже спокойно, даже с улыбкой, напоминающей гримасу, что-то доводил фашистам. И немцы постепенно успокаивались.
Офицер подошел к Кузичам. Строго окинул всех взглядом, а возле Марии остановился. Она вся, словно в лихорадке, дрожала, по щекам катились, словно большие горошины, слёзы.
— Либст ду дизен тшеловек? — спросил фриц, показывая на убитого Демянцева.
Полученных в школе знаний ей хватило, чтобы понять: немец спрашивает, любила ли она своего жениха.
— Да. Любила! — ответила девушка.
— Молодьец, прокартавил немец, — я дарью жизнь тебья и твоей семья. За любовь нихт шиссен.
Офицер замолчал, ожидая благодарности, но Мария пошатнулась и упала бы вновь, не поддержи ее отец. Все сбились в кучу. Немец резко повернулся и быстро, будто кто-то подгонял его, поспешил к машине. На втором конце деревни немцы остановилась. Сопровождаемые бобиками, стали забегать в хаты в поисках провизии и шнапса. Смеясь, с веселыми криками, тащили в машину все, что попадало под руку: кур со скрученными головами, сало, хлеб. А когда показался полицай с большой, переплетенной лозой, бутылкой сивухи, дружно зааплодировали.
-Что вы, батюшка, сказали немцу? – спрашивали тем временем священника земляки. — Отчего он сменил гнев на милость?
— Я сказал, что нельзя гневить народ. Эта семья ни в чем не виновата. Молодая, глупая девушка влюбилась в парня.
— Но он же коммунист, враг фюрера, — кричал немец. — А я ему в ответ: любовь зла — полюбишь и козла. Заулыбались. Пусть простит меня Мария и все Кузичи за глупые слова, но важно было спасти их.
Священник перекрестил толпу, и, сгорбившись, едва переставляя ноги, тяжело опираясь на посох, побрел к церкви, осуждая себя, и в то же время осознавая, что совершил что-то хорошее, и оно не меньше молитв и служения Господу и людям зачтется ему на том свете, когда он предстанет перед Создателем.
С каждым месяцем, особенно после поражения под Москвой, оккупанты будут всё с большей жестокостью вешать, расстреливать, отправлять в Германию людей даже за косой взгляд, за малейшее подозрение в нелояльности к их звериному порядку. В феврале 1942-го они казнят Илью Кремко из деревни Бережное Кореличского района только за то, что его брат был в партизанах. Его десятимесячного сына воспитают две тёти. Виталий станет четвертым Героем Беларуси, гордостью председательского корпуса страны. Президент республики назовет возглавляемый им колхоз «Октябрь» лучшим хозяйством Беларуси. Теперь в Квасовке успешно председательствует внук Ильи Кремко и сын Виталия — Сергей.
Поздно вечером, пережившая стресс, избежавшая смерти семья Кузичей собралась в доме Андрея Матвеевича. Зажгли сальные свечи. Хозяин, прочитав молитву, тихо заговорил.
— Война эта, видимо, затянется надолго. Мы уже под подозрением. Как будем жить дальше? Павел и Арсений, да и Гриша рвутся в бой. Я не хочу, чтобы из-за одного неосторожного слова в адрес плюгавого мерзкого полицая расстреляли всю нашу семью, в том числе, Арсений, твоего двухлетнего Ванюшу, твоего, Гриша, грудного Володьку. Они — продолжение нашего рода. Немного мужества надо, чтобы умереть. Его больше потребуется, чтобы, если понадобится, даже ценой собственной жизни сберечь детей.
Постаревший за день на годы, Андрей Матвеевич помолчал. Потом взял с рук Ирины спящего Володьку и продолжил речь.
— Продукты для партизан, Арсений, я знаю — ты с ними встречаешься, надо хранить не дома, а на нашем безлюдном острове. Реже партизаны будут сюда заглядывать. Там найдут себе пропитание. Чем можем — поможем. Детям нужно молоко. Надо переправить на остров корову, лошадь, часть кур, завести туда теплую одежду. Возможно, придется там зимовать. Поставим печку, выкопаем для продуктов погреб…
— Как будто немцы не пройдут по гребле? – удивился Арсений его словам.
— Не пройдут, — сурово взглянул на сына Андрей Матвеевич. — Она довольно далеко от суши. Ещё частично разберем. Продумаем, как туда добираться самим. Читали, небось, «Палескіх рабінзонаў» Янки Мавра? Там бандиты тащили за собой припрятанные доски и перебрасывали их с оборвавшегося конца гребли на начало другой. Можно еще не один способ придумать, чтобы добраться до острова без коней и тяжелых грузов.
— Я думаю, — отозвался Павел, — когда сделаем погреб, заколоть откормников, сало хорошо посолить, благо, запаслись солью, и спрятать. Все равно заберут свиней немцы или украинские партизаны-краевцы.
— Дельное предложение. Я и не подумал об этом, — ответил Андрей Матвеевич.
— Собак на остров брать нельзя! — подал голос Григорий. — Их лай слышен не за версту.
— Тоже верно.
— И последнее: никогда, ни при каких обстоятельствах, кто бы ни обидел, не лезть на рожон, и между собой жить в согласии. О наших планах никому ни слова. Ими поделиться с надежными людьми (и то в крайнем случае) могу только я.
Кое-как перекусив (еда не лезла в горло), Кузичи разошлись.
Оставшиеся в живых долго потом будут вспоминать ту тайную вечеру, где вместо Христа вёл «рэй» Андрей Матвеевич.
Острова спасали не только дружное семейство Кузичей, но и сотни семей большой, даже по брестским меркам, деревни, где проживало более трех тысяч жителей.
Маленький Володя рос здоровым любопытным мальчиком. Уже в два года он смело бродил по острову, гоняя диких голубей, мог без боязни подойти к лошади. Не привередничал в еде, ел все, чем кормили родители и сестры с братом. Кончились те золотые времена, когда на столе у Кузичей хватало и хлеба, и до хлеба. Теперь довольно часто приходилось сдабривать суп из лебеды или крапивы маленькой шкваркой старого сала. Те, кто не додумался вовремя расстаться с живностью, и вовсе голодали. Немцы грабили крестьян подчистую, а если ничего не находили, в ход пускали кулаки. Всех евреев, в том числе корчмаря Янкеля с женой Цилей и всем семейством, увезли в сторону Кобрина. Ни одного еврея в Повити не осталось. Выжили лишь те, кто успел уйти в партизаны.
Как ни прятали Григорий и Ирина своих детей, но оккупанты схватили шестнадцатилетнюю Аню и вместе с десятками повитьевских юношей и девушек отправили в Германию. Через месяц пришло оттуда казенное письмо из немецкой канцелярии: так и так, ваша дочь трудится на ферме у бауэра. Кормят хорошо, чувствует себя нормально. Точно такие же письма получили и другие родители, чьих детей силой увезли в Германию. Эти краткие сообщения присылали, чтобы успокоить население. Родителям, чьих сыновей война застала в армии и они попали в плен, также приходили «письма счастья»: «Ваш сын находится в немецком плену. Он жив и здоров».
В сорок четвертом Красная Армия, изгнав оккупантов, двинулась дальше на запад, а вместе с ней ушел средний сын Андрея Матвеевича Павел. Григорию дали броню, он, как и до войны, должен был трудиться в лесхозе техником, заготавливая для нужд страны лес, организуя подсочки.
Немало строевого леса оккупанты вывезли в Германию, а теперь корабельные сосны шли за валюту на экспорт, а также на восстановление сожжённых городов и деревень. Лес всегда платил людям дань. Он их прятал от врагов, кормил грибами и ягодами, поил березовым соком; погибая, шел на строительство домов и на их отопление, чтобы в лютую стужу согреть человека. Но не всегда люди его берегли. Верно подметил поэт из Налибоцкой пущи Казимир Камейша:
Мы пілавалі, палявалі,
Душой чысцелі ад расы.
Лясы нас вечна ратавалі,
Не ратавалі мы лясы.
Арсения на фронт не забрали. Возможно, энкавэдэшники оставили партизанского связного в тылу, чтобы помогал бороться с бандитами: тихо, до поры до времени, сидел он не высовываясь; присматривался, расспрашивал людей и помогал «ястребкам» выходить на бандитов.
В белорусских лесах после освобождения от оккупантов бродили украинские банды бульбашей. Их так называли не потому, что Беларусь – страна бульбы, то есть, картофеля, а потому, что в соседней Ровенской области убивали, грабили, боролись с советской властью банды отпетого бандеровца Бульбы. Они охотно принимали в свои отряды местных фашистских недобитков, полицаев, уголовников.
Арсений прекрасно знал лес, многие острова земляков на болоте, и, видимо, не однажды оказывал помощь милиции, энкавэдэ, спецотрядам, которые боролись с бульбашами.
Выдал ли предатель Арсения или погубила неосторожность, но бандиты вышли на его след. Долго истязали, вырезали штыком на спине звезды. После его смерти остался семилетний Ваня с матерью. Андрею Матвеевичу, который знал лес, как свои пять пальцев, удалось найти замученного сына и похоронить с почетом в родной деревне.
Не дождалась с войны жена и Павла, который погиб под Варшавой. Не вышла вторично замуж. Все силы и здоровье положила на то, чтобы вывести в люди двух дочерей.
— Я буду самой счастливой матерью на свете, — говорила Ирина, если вернется из Германии наша Аннушка.
Григорий, как и жена, извелся, ожидая любимую дочь. Часто поздно вечером выходил на дорогу, наивно надеясь, что встретит приближающуюся Аню. Но она появилась сама: в стареньком платьице, теплой кофточке, с фанерным чемоданчиком в руках. Когда Аня вошла во двор, Григорий колол дрова. Услышав скрип калитки, он поднял голову и увидел дочь. Когда ее немцы тащили в машину, ей было шестнадцать лет, а теперь перед ним стояла бледнолицая, исхудалая девушка на вид лет тридцати, и молча смотрела на него.
Григорий почему-то не бросился к ней, а, вбив топор в колоду, медленно пошел в хату. Через минуту выскочила мать Ани. Нервы у неё оказались покрепче. Она бросилась в объятия дочери, а там высыпали во двор все четверо братьев и сестер Ани, от двадцатидвухлетней Марии до шестилетнего Володи.
До полночи просидели Кузичи за скромно накрытым столом, пытаясь разговорить Аню, узнать, как она жила, почему так долго не возвращалась, ведь война давно закончилась.
К еде Анна не притронулась, на все вопросы отвечала односложно, и мать поспешила постелить дочери постель. Та долго не могла уснуть, смотрела открытыми глазами в потолок, считая сучки на досках, а когда забылась, заговорила во сне по-немецки, до смерти напугав маленького Володю.
Несколько дней Анна ходила по родному подворью, как сомнамбула. Даже не вступала в разговоры с соседями, пришедшими проведать ее. Все попытки Ирины найти если не тропу, то хотя бы тоненькую тропиночку к сердцу дочери наталкивались на ее угрюмую замкнутость. Она или отмалчивалась, глядя перед собой, или смотрела на мать невидящими глазами. Потом тихо поднималась и уходила. Володину кровать перенесли в родительскую комнату — он пугался, когда сестра разговаривала во сне на незнакомом языке.
— Так долго продолжаться не может, — бросила однажды в сердцах Ирина. — Аню надо отвезти в Кобрин к врачу, иначе она сойдет с ума здесь и нас вслед за собой потащит…
— Настрадалась девочка в этом грёбаном фатерланде. — Ответил Григорий. — Давай по-другому сделаем. Я устрою ее в лесхоз на работу. Может, среди леса, в тишине, при постоянной занятости, она окрепнет и душой, и телом.
— Вряд ли она согласится, вон боится даже за калитку выйти. Но всё же поговори с ней.
Как ни странно, Аня ухватилась за предложение отца. В лесхозе без проблем ее оформили на участок. Мастер не мог нахвалиться трудолюбивой девушкой, и та начала постепенно оттаивать. К ней вернулась былая красота и даже молодость. Уже выглядела не как старая дева, а на свои двадцать вёсен.
А со временем Аня влюбилась и вышла замуж за хорошего парня. Родила двоих сыновей. Старший окончил истфак БГУ, работал до пенсии преподавателем, а младший выбрал профессию водителя.
Видно, тяжелое прошлое укоротило век Анны. Она единственная, кого нет в живых из пятерых детей Григория Андреевича Кузича.
— Я старше ее, а держусь за этот свет обеими руками, — говорит девяносточетырехлетняя Мария. Рано сестричка ушла от нас. Скоро встретимся, будет ей о чем рассказать.