БЕЗЛЮДНЫЙ ОСТРОВ
С судьбой следует обходиться, как
со здоровьем: когда она нам благоприятствует –
наслаждаться ею, а когда начинает капризничать –
терпеливо выжидать, не прибегая без особой
необходимости к сильнодействующим средствам.
Франсуа де Ларошфуко
Создатель наделил Беларусь неповторимыми в своей первозданной красоте озерами, большими и малыми реками, лесами и пущами, плодородными пашнями, бархатными разноцветными лугами, а еще… болотами.
— Лучше бы он этими багнами, имшарами, тванью, дрыгвой наделил другие страны, — подзаводил я ректора Мозырского педуниверситета Валентина Валетова. — В трясине и страшных топях гибли наши предки. Их безжалостно поглощала темно-рыжая зловонная вода; кружили со звоном, пикируя на людей, бесчисленные орды комаров-кровососов. В густой тине водились гадюки.
Одно из своих лучших произведений про полесского партизана деда Талаша Якуб Колас назвал «Дрыгва». Мы называем Беларусь озерной, пущанской стороной, а она была болотным краем. Заведённые нашими предками в топи, татаро-монголы сходили с ума. Не бывает худа без добра, трясина не степь: так и не прижились на нашей земле узкоглазые завоеватели, показав хвост, задали стрекача.
Терпеливо выслушав корреспондента-дилетанта, «болотный профессор» выступил в качестве адвоката багны, дрыгвы, твани, имшару…
— Болото — это уникальное сообщество, большой мир птиц, зверей и насекомых, где огромное разнообразие живой природы поражает воображение: здесь можно увидеть ковер из сфангов и россыпи журавин (клюквы), удивительную красоту вахты и белокрыльника, в пояс заросли осок, хвощей и тростника, уловить медовый запах таволги и дурманящий дух багульника… Не каждому болото поведает свои тайны, не каждому ответит, как накапливает влагу, выводит из круговорота кислород. Европейцы завидуют нам, белорусам, не успевшим осушить свои болота, которые называют легкими Европы.
Молча слушаю знаменитого ученого-биолога. Его монолог, похожий на оду болотам, впечатляет. Каждое слово взвешено, продумано. Остается разве что прибегнуть к остракизму, мол, каждый кулик хвалит свое болото. Но это нечестный прием.
— Любили повитьевцы свои бескрайние болота? — спросил я, покидая Кобрин, главного героя этой книги Владимира Григорьевича Кузича, тоже биолога по образованию.
Тот несколько замешкался с ответом. Чего-чего, а такого вопроса, видимо, не ожидал. Потом улыбнулся. Распрямились морщины на лице, засветились каким-то радужным, внутренним светом глаза.
— Как в той песне, помните: «Я вам не скажу за всю Одессу…». И я не скажу за всех повитян, а вот за деда Андрея, бабушку Александру, своих сестер и брата могу ответить. Побаивались. Уважали. Ценили. Болото кормило нас журавинами, царской ягодой брусникой. На своем безымянном острове мы косили травы для коров, коней, волов. Там же сеяли рожь. И никогда не оскудевала рука дающего. Даже во сне чую дурманящий дух багульника, терпкий аромат черемухи. Потому и выбрал профессию биолога. Болото многим моим землякам, поступившим в техникумы и вузы, платило своими дарами стипендию.
Андрей Матвеевич с сыном первыми из отправившихся в Харьков вернулись домой. А там и другие (с сыновьями и без них) прибыли. Не все юноши, как и Юзик, ностальгировали по родной деревне. Городская жизнь показалась им краше, да и будущее виделось светлым, солнечным, более беззаботным, чем в деревне среди болот, где надо ни свет, ни заря вставать из набитого соломой сенника и трудиться едва ли не до полуночи.
Не всех искателей счастья и славы пощадила судьба. Взлёты чередовались с падениями. Сегодня ты Бог, царь и воинский начальник, а через полтора десятка лет изможденный, еле-еле душа в теле, воркутинский узник ГУЛага, как повитьевский однофамилец Андрея Матвеевича.
Но окунемся в болото. Сразу после возвращения домой Андрей Матвеевич с сыновьями запрягли коней и поспешили на болотный безымянный остров. Трудно поверить, что среди подходившего подковой к деревне болота таких островов было сотни. У каждого зажиточного хозяина и даже середняка возвышался над рыжей гнилой бездной свой личный остров, на котором росли высоченные березы, бесценные кусты орешника, калина, малина… Площадь этих островов редко превышала семь-восемь гектаров. Там пахали, сеяли рожь и картофель, пасли скот, косили и поднимали к небу стога душистого сена, которое зимой вывозили на санях в деревню.
Весной и осенью добраться до островов было непросто. Без надежной гребли нельзя было до них ни доехать, ни дойти. Каждый из хозяев мостил, как мог, свою греблю, стараясь сгоношить ее понадежней. Трясина-гиблота, как огромная акула, поглощала тьму тьмущую леса, старый штакетник, снесенные из-за ветхости сараи, подгнившие, ненужные в хозяйстве столбы и всего этого ей было мало. Ежегодно приходилось греблю подновлять. Рядом с деревней леса не было – он шумел где-то в пяти верстах. А там не ждали повитян с распростертыми объятиями. Так что плати деньгами за жерди и ветки, ставь магарыч леснику, в конце концов, кради, но с пустым возом домой не возвращайся. С достопамятных времен известна пословица: «Кто в лесе не вор, тот дома не хозяин!»
Андрей Матвеевич в бедняках не ходил. Семья, по повитьевским меркам, была скорее зажиточной. Хозяин, хозяйка и трое трудолюбивых, как и отец с матерью, сыновей. Не отойди в начале двадцатых годов деревня под Польшу, большевики могли бы и раскулачить Кузичей, а их коров, коней, волов отогнать в колхозное стадо. Если уж бедняков, у которых было по одной корове и лошади, отправляли в Сибирь песцов пасти, то, что уж говорить о более зажиточных тружениках.
В одной из своих книг лауреат Нобелевской премии Светлана Алексиевич описывала такой случай. В колхозе до полуночи заседало правление. Доведенный хозяйству план по раскулачиванию не был выполнен. Осталась в деревне голь перекатная. И не хватало до выполнения плана всего лишь одной семьи. После тяжелого рабочего дня всем хотелось разойтись по домам, отдохнуть до утра. Слипались глаза. Кто-то даже всхрапнул, и тогда встала с места юная трепетная комсомолка и предложила раскулачить бедняка Н.
— За какие такие грехи? — удивился кто-то из членов правления. — У него нет не только лошади, но и коровы. Одна коза на большую семью и несколько кур — вот и все богатство.
— Зато есть новый шкаф! — резко вскинуло голову юное дарование.
История умалчивает, какое решение приняли тогда члены правления, спешившие разойтись по домам. Но вот так решались судьбы людей.
Гребля у Кузичей была надежной. Еще бы, в доме четверо мужчин. Гриша, попав домой, первое время задыхался от счастья. Что дороже вольной воли, неудержимого раздолья? Только она — Ее Величество Свобода.
Эх, што можа быць дарожай
Вольнай волечкі палёў?
Гэтай сіняй далі гожай,
Невядомай і прыгожай,
Без канца, без берагоў?
Гэтых хмарак злататканых,
Ветру посвісту ў палёх,
Думая светлых, мар нязнаных
I нікому не казаных
Казак лесу і дарог?
Што цікавей падарожжа,
Негаданых з’яў быцця,
Шуму лесу, спеву збожжа,
Новых песень запарожжа,
Спеву новага жыцця?
Эх ты, шыр-прастор далёкі!
І шчаслівы будзе той,
Хто, душою адзінокі,
Вольны сэрцам, яснавокі,
Згодна злучыцца з табой.
Якуб Колас.
Григорию, отвыкшему в городе от тяжелого селянского труда, было на первых порах тяжело. Болели руки, ноги, во сне часто ворочался с боку на бок, но молодой организм постепенно побеждал, и он уже чувствовал радость от созидательного труда. С лёгкостью заготавливал дрова, легко и красиво управлялся с косой и также легко ходил за плугом. Возле отца научился плотничать, плести сети и рыбачить.
Как-то к костру подошла первая красавица деревни Ирина. Григорий в тот вечер не спешил домой. Решил сварить уху. На природе она вкуснее, чем дома за столом. Почистил и порезал несколько картофелин, бросил их в котелок с водой (бульба должна вариться раньше). Почистил, выпотрошил кишки у окуней, линя, нескольких щук и мелких ельцов. Вскоре и они очутились вместе с приправами в котелке. От ухи шел такой аромат, что сразу несколько котов притаились за прибрежной ракитой, с жадностью поглощали выброшенные внутренности рыбы.
— Добрый вечер, Гриша! — поздоровалась Ирина. — Вот и меня, как тех котиков, привлек аромат ухи. – Не пожалеешь пару ложек?
— На пару ложек не рассчитывай. Вон ты, какая тоненькая, как молодая сосенка в бору. Полкотелка твои. Мне и котам вторая половина.
Ирина рассмеялась.
— Щедрый ты и на комплименты горазд.
— Пошла бы за такого замуж?
— Не знаю. Но скорее всего вряд ли.
— Отчего же?
— Боюсь городских и грамотных. Больно шустрые.
— Ну, я уже не городской и никогда им не буду. А учение спину не трет, носить за плечами не надо. Хочешь, буду письма тебе писать?
— Только пиши разборчиво, а лучше печатными буквами, я читаю лишь по слогам, — полушутливо, полусерьезно ответила Ирина.
Потом при луне они хлебали по очереди из котелка вкуснющую уху-юшку.
— Приходи в субботу на пятачок. Магдулинский Тимох играть будет. Спляшем полечку-трясуху и в вальсе покружимся заодно.
— Заодно и хлопцы поколотят меня. Несостоявшийся Христосик явился, не запылился и хочет увести первую красавицу.
— Они побьют, а я пожалею! — опять рассмеялась Ирина. — Так придешь?
— Страдать, так из-за любви. Непременно приду, но с Атосом.
— Это еще с каким Атосом?
— Годовалую овчарку отец купил на базаре. Злющая. Любого волка одолеет. Так что ты предупреди своих БК.
— Каких БК?
— Бывших кавалеров.
— Ну, уж нет. Они тогда целую свору псов приведут и не поздоровится твоему Атосу.
Расстались весело и непринужденно. До осени выбивали на пятачках полечки, лявонихи, кадрили, кружились в вальсах, а когда весь урожай был убран и свезен в закрома, справили свадьбу. Как из рога изобилия посыпались дети. Григорий с Ириной превзошли родителей: пустили на свет троих дочерей и двух сыновей. Первой прокричала о своих правах на жизнь Мария.
— Вторым будет сын, — уверенно заявил отцу Григорий. — Сон мне такой приснился. Иду по нашенской улице, а навстречу чернявый, как и я, мальчик. Здравствуй, папа, говорит. Какой я тебе, папа, отвечаю: протри, малыш, глаза. А он, пострел, слепил снежок да как запустит в меня: ах, не признаешь за родного, так я тебе покажу, где раки зимуют. Проснулся я весь в поту. Сын, батя, будет, непременно сын!
Так и должно быть. Сначала нянька, а потом лялька. Но не оправдались надежды Григория. Родилась девочка. Назвали Аней.
— Не в руку сон был! — говорил молодой отец. – Но две няньки хорошо.
Но когда и в третий раз родилась девочка, непьющий Григорий отправился в корчму к Янкелю.
— Как назвал дочку? — поинтересовался корчмарь, наливая первый шкалик грустному отцу.
— Как и мать, Александрой.
— Небось, сыновей ждешь? Если хочешь, кликну свою Цилю и она кинет на карты. Всю правду скажет. Еще ни разу не ошиблась.
Полная, как бочонок от селедки, рыжеволосая жена Янкеля пришла с картами. Григорий указательным пальцем левой руки ткнул в колоду. Циля разбросала карты на старой пень-колоде перед камином. Глубоко-мысленно, поджав губы и широко раскрыв глаза, всматривалась в королей, валетов, тузов.
— Через четыре года у тебя, дорогой, появится сын, а перед большой… большой войной, которая принесет всем много горя, еще один сын. Этот прославит свой род. Через него и тебя ждет почет.
И ворожея не ошиблась. В 1934 году родился у Григория с Ириной сын Кирилл, а через шесть лет, действительно, перед самой войной, Владимир. Все дети, родившиеся в этой дружной семье, выживут. А Янкель, его жена, ворожбитка Циля, также как и десятки других мастеровых евреев (портные, кузнецы, пекари, сапожники, шорники) сгорят в жерле страшной, кровавой войны.