У ЧЕРТА НА КУЛИЧКАХ
Дарага не татава хата, як сам тата.
Белорусская поговорка
Царская армия, неся большие потери, отступала. Голодные, в рваных сапогах, грязных шинелях, с тяжелеными трехлинейками через плечо, заросшие щетиной солдаты еле брели. Еще одно наступление кайзеровцев, и от угнетенного полка, как у сказочного козлика, остались бы ножки да рожки. Но немцы не спешили идти в атаку. Разведка доложила, что они остановились в десяти километрах от деревни Повить, куда вошел русский полк.
Пленный кайзеровский унтер-офицер показал на допросе, что солдаты Вильгельма не сдвинутся с места, пока не подойдет кухня, не подвезут тыловики боеприпасов. Да и офицеры не рвутся в бой: купаются в реке, стирают портянки, белье. Намерены простоять там не меньше двух суток.
— Это нам на руку, — обрадовался командир полка. — Выставим на всякий случай охрану. Как и немцы, помоемся, отдохнем, а через сутки рушим в дорогу. Оторвемся от вражьей стаи.
— А чем кормить солдат? — спросил начштаба, и в рифму добавил: — запасы наши — ни корочки хлеба, ни котелка каши.
— Народ здешний жалостливый. Накормит и напоит. Вон уже солдаты по домам разбрелись. Да и деревня огромная. Надо старосту позвать, может, посоветует, какой дорогой уходить.
Староста, худой как хрущ, с пышной черной бородкой и тараканьими усами, за неимением сапог пристукнул лаптями, вытянулся перед высокими начальниками, встал, как умел, по стойке «смирно» и громко, во весь голос, затараторил что-то на такой тросянке, что офицеры ничего не поняли.
Решили поискать более грамотного и толкового крестьянина. После недолгих поисков вышли на Андрея Кузича. Это был чернявый, безбородый и безусый сорокалетний мужчина среднего роста. Держался он с достоинством: каблуками своих далеко не новых кирзачей не пристукивал и низко не кланялся: дал «дзень добры» и вежливо спросил, что от него требуется.
— Пару слов о местности. Карты картами, а мы будто в западне, даже языка вашего не разумеем, какой-то тарабарский.
— Вы находитесь, можно сказать, у черта на куличках, — ответил Андрей Матвеевич. — Вокруг болота, топи, где не то что человек, а даже зверь на четырех
лапах не проползет. Дрыгва тянется аж до Пинска. Попадет человек в чертово око — оно его и поглотит, лишь круги по ржавой воде разойдутся и лопнут смердящие пузыри. Без проводника по этой трясине вам не пройти, или же придется делать огромный круг.
Деревня Повить не маленькая. Восемьсот дворов. Больше трех тысяч душ. Отсюда до Украины рукой подать, если знаешь дорогу. Что касается языка,
то у нас он необычный: смесь украинского, белорусского и польского.
— Надо полиглотом быть, чтобы поговорить с вашим старостой.
Андрей Матвеевич не знал, кто такой полиглот, поэтому на реплику офицера не ответил.
— А что за река там, вдали? — спросил дальнозоркий полковник.
— Это не река. Это Ореховский канал.
— А рыба там водится?
Хватает рыбки: щуки, лини, окуни. Бери — не хочу. Мои младшие сыновья, Павел и Арсений, с соседскими мужиками уже с сетями на канале. Можете не сомлеваться: ваши кишки марш играть не будут: к вечеру наваристой ухи хватит на всё войско. Хоть народ мы и не богатый, но снеди вам на дорогу соберем. На голодный желудок не навоюешь.
Моложавый начальник штаба растрогался, протянул крестьянину руку. Пришлось и полковнику то же сделать. При большой беде и крестьянин, и дворянин равны.
Через сутки, искупавшиеся в канале солдаты в чистом, успевшем высохнуть белье, хорошо позавтракав, оставляли гостеприимную деревню. Впереди войска на молодом коне гордо восседал дед Евсей. Он должен был вывести посвежевший полк к украинскому проселку. Перед дорогой старик успел забежать к Янкелю.
— Надо промочить горло! — с порога заявил дед.
— Вуй-вуй, офицеры вчера все выпили. Да и денег у тебя кот наплакал.
Евсей показал еврею два серебряных рубля.
— Вуй-вуй, — еще раз провуйкал Янкель. — Это же надо: из грязи в князи. Гони монету.
— А вот тебе! — показал Евсей дулю Янкелю. — Я, можно сказать, геройский старик, головой рискую, ахвицеры поставили меня на довольствие и назначили провожатым. Мне, ядрена вошь, сам полковник эти рубли подарил, а ты — отдай! Вот пожалуюсь его благородию, и с тобой быстро разберутся. Всех ахвицеров и унтеров пришлет похмеляться за спасибо!
Бедный еврей дрожащей рукой тут же налил деду стакан водки. Он вчера немало заработал. Подвыпившие офицеры не скупились.
— Пи, голота, чтоб ты смолы напился. Вспомнишь старого жида, когда будешь стоять в воде по шею и напиться не сможешь.
— Чтобы твои клени да тебе в колени, — не остался в долгу дед Евсей.
И вот он впереди всех на коне, ухарь, черт возьми, можно сказать, генерал, не меньше, как-никак ведет войско в смертный бой, подбадривая солдат байками.
— О-о, хоть и сивый, имею силы. Накась-выкусь, ни бочка без затычки: воевал еще с турками под командой самого Суворова, гулял в шашки с Прошкой, денщиком Александра Васильевича, а потом встретился с ним в Кобрине, в имении великого полководца. Э-э, ребята, был час — любили девки и нас!
Дед время от времени вставлял в свою речь сочные словечки из «тарабарскага» языка, но солдаты его понимали и смеялись, поддакивая. За разговорами легче идти, дорога кажется не такой длинной и тяжёлой.
Позади полка вслед за солдатами тащились мальчишки. Среди них был тринадцатилетний Гриша — старший сын Андрея Кузича, будущий отец главного героя этой книги. Мальчишки напросились в провожатые войска, пообещали вскоре отстать от полка и вернуться домой. Но кто знал, куда заведет их дорога, где они найдут пристанище, кто и когда увидит свой дом, родных и близких, а кто никогда уже не вернется обратно?
Эх, пути-дороги, тракты, большаки, покручастые лесные тропинки, широкие и узкие проселки, опетые в поэме «Сымон-музыка» Якубом Коласом, которого судьба забросила «наставничать» в сельской глубинке Брестчины.
Гэй, дарогіў край шчаслівы
Гэй дарогі-паясы!
Колькі ножак праняслі вы
Праз аблогі,
Праз лясы!
Гэй, дарогі, ніці-кросна,
Тканкі кола
I зямлі!
Як зацята-безгалосна
Паўзверх долу
Вы ляглі!
Гэй, дарогі-пуцявіны,
Чыёй волі вы ганцы?
Што гамоняць каляіны
I на полі растанцы?
Вы паведайце нам былі,
Што пісалі
Вам тут дні;
Няхай скажуць вашы мілі,
Як знікалі
Тут агні!
Няхай скажуць вашы далі,
Дзе звісае
Мгла-туман,
Што яны нам абяцалі?
Хто не знае
Гэты зман!
Гэй, дарогі ў чыстым полі,
Ніці шэрыя зямлі!
Колькі к долі і нядолі
Ног людскіх вы праняслі!
Выйшла б казка, ды якая,
Каб маглі вы расказаць
То, што й думка не згадае,
Што адным вам толькі знаць!
То ли унтер-офицер обманул отцов-командиров, то ли кайзеровская разведка не дала маху, но враг, который должен был отдыхать еще сутки, неожиданно бросился вслед за отступающим полком. О возвращении домой деда Евсея и ребят не могло быть и речи. Они отходили вместе с войском. Кто-то из офицеров приказал перевести детей из арьергарда в авангард: там не так опасно. Дети неохотно подчинились. Гриша и другие патриотически-настроенные мальчики мечтали вступить в бой. Эка беда, что у них нет оружия: подберут у раненых или убитых, и тогда фрицам и Гансам мало не покажется! Но приказ есть приказ.
Полк спасло подкрепление. Пришла на помощь со стороны Украины тыловая воинская часть, и немцы отстали. История умалчивает, как ребята очутились в Харькове, как и когда распределили их по школам. Гриша попал в гимназию, где главным предметом был Закон Божий. С годами будущий отец Владимира Кузича должен был облачиться в поповскую рясу.
Напрасно повитьевские родители ждали детей. Их словно ветром сдуло. Пропали, будто и вовсе не было. Полыхала Гражданская война. Украину терзали петлюровцы, по ее степям на резвых конях и тачанках носился неуловимый батька Махно со своим селянским войском и анархистским лозунгом: «Бей красных — пока побелеют, бей белых, пока покраснеют!» Немцев сменили белополяки во главе с паном Пилсудским.
В Повить, находившуюся у черта на куличках, подпоясанную болотами, редко долетали весточки с кровавых полей. Но вот однажды, уже давно похороненный деревенской молвой, вернулся домой в солдатской шинели и при медали дед Евсей. Шесть лет о старике, как и об ушедших с войском мальчишках, не было ни слуху, ни духу. Видно, война пошла деду на пользу: он
нисколечко не постарел, наоборот, казалось, помолодел лет на десять. Его сразу даже не признали. Как-то странно было видеть старика без бороды и усов, да еще
постриженного под ежика. А когда Евсей отказался от стакана самогона, то и вовсе сельчане решили, что у него крыша поехала.
А между тем Евсей, ничтоже сумняшеся, сообщил родителям мальчишек, что их дети не пропали. Более того, один учится на красного командира, второй на лесничего, а третьего готовят в большие начальники.
— Сбрендил старик! — заявил жене Андрей Матвеевич. — Какая учеба? Какие лесничие? — и все же пригласил деда в дом. Хозяйка нарезала сала, домашней колбасы, принесла из погреба соленых огурцов и моченых яблок, из печи достала блины и горячую мочанку.
Дед набросился на еду, как проголодавшийся волк на ягненка. Андрей Матвеевич и Александра не сводили с него глаз, как и младшие братья Григория, Павел и Арсений. Как ни крути, а надежда умирает последней. Они надеялись услышать от деда, что их Гриша жив. Неважно, на кого он там учится.
Перебивать гостя, пока он ест, у повитьевцев не принято. Все молчали. Лишь тикали старые-престарые часы с двумя тяжелыми гирями на длинных цепочках.
— Дзякуй, — поблагодарил Евсей, подчистую доедая все выставленное хозяйкой на стол. Даже оставшиеся крошки смахнул в рот. — Ох, заморил червяка. Еще раз, Александра, дзякуй.
«Ничего себе заморил, — подумал Андрей Матвеевич, — не каждый боров съест столько, сколько ты съел за один присест…»
— Радуйтесь, Александра и Андрей! — на этот раз серьезно, даже торжественно произнес старик. — Ваш сын учится на попа. Умнющая голова. Если повезет — станет архиереем! Будет богатеньких хоронить и крестить. На тройке разъезжать.
Если бы вдруг ни с того ни с сего сверкнули молнии и грянул гром, то и тогда никто бы так не удивился. У Павла и Арсения задрожали от смеха плечи,
а там и их отец басисто захохотал.
— Архиереем, говоришь? — со смехом переспрашивал хозяин. — От, Гришка, от стервец! Как нам, Александра, повезло с тобой! Не надоть кликать попа на поминки. Дешево и сердито. Сынок пропоет аллилуйя.
Уже никто не сомневался, что дед Евсей в самом деле свихнулся.
Обиженный старик поднялся из-за стола, подошел к лосиным рогам, на которых висела шинель, и вытащил из внутреннего кармана пожелтевший лист бумаги.
— Месяц назад я встретил вашего Григория в Харькове, в церкви. Сказал, что еду домой, комиссовали меня из Красной Армии по старости. Разговорились. От него и узнал: все повитьевские ребята живы и здоровы. Он попросил меня подождать немного, и тут же, на улице, присев на скамейку, написал вам письмо. Вот оно, родименькое, а не хиханьки-хаханьки.
Отец выхватил из рук старика письмо и начал читать по слогам.
«Дорогие родители, братишки Павел и Арсений! В первых строках своего маленького письма тороплюсь сообщить, что жив и здоров. Раньше не было никакой возможности передать весточку. Менялась власть, город переходил из рук в руки. Мы с ребятами то учились, то ухаживали в госпитале за ранеными, даже бандитов помогали ловить. Не уверен, что и на этот раз дойдет до вас моя весточка. Далеко от Харькова до пинских болот. По договору России с Польшей наша Повить отойдет к пану Пилсудскому и его хевре, а мы с ребятами останемся в Харькове с большевиками по другую сторону границы.
Видно, не судьба нам в ближайшие годы увидеться. Если честно, тоскую по вас. Постоянно вижу во снах. То едем на коне с отцом и мамой на болотный остров. Наш старый мерин Журавлик осторожно переступает копытами по хисткой гребле. Помню шалаш, в котором прятались от комарья и гнуса; помню, как папа косит травы, а мы с мамой сгребаем сено в валки, а когда солнце и ветер подсушат его, ставим копы.
Кого-то из нашенских ребят учат на командира, на лесника, а меня еще при царе определили в священники. Отнекивался. «Выбросим на улицу, если не согласишься. Будешь просить подаяние, там и с голоду околеешь! — пригрозил директор. — Тебе есть, где жить. Дважды на день кормят. Что тебе еще надо?»
Пришлось остаться. Нищих и голодных пол — Харькова. Я здесь чужой. Даже далеких родственников нет. А когда окончательно победила Советская власть, пошел в губком. Просился отправить на родину.
— Не хочешь быть попом? — удивился главный начальник. — Хлебное место. То крестишь, то хоронишь…
— Не хочу! — отвечаю. — Я землю люблю и лес. – Вон и Советская власть не признает религии.
— Не признает. Это правда. Но лучше уж поп, чем польский пшек. Из вредности не отпустим тебя в стан врагов.
Так и ушел я не солоно хлебавши от того начальника над начальниками.
Дорогие папа и мама! Как вернуться домой, не знаю. Кормят, учат, а денег и документов на руки не дают. Да кабы и давали, то кто же меня, сирого, отпустит. На все просьбы слышу одно и то же: «Как волка ни корми, а он в лес смотрит». Я уж от отчаяния и Всевышнего просил вернуть меня в Повить. Не дошли к нему мои молитвы.
На всякий случай оставляю свой адрес и молю Господа, чтобы дед Евсей добрался до нашей деревни.
Кланяюсь низко. Ваш сын Гриша».
Словно сговорившись, родители и сыновья дружно заревели.
— Ну, вы, Кузичи, даете! — удивился дед Евсей. — Только что смеялись
до упаду, а тут, как бобры, мокроту распустили.
Кто же поймет славянскую душу? Разве что сосны, березы, болота и поля, да еще птицы, для которых свобода, как воздух, хлеб и вода, как журавлиный звон в поднебесье.
Дед Евсей накинул на плечи шинель, не застегивая пуговиц, чтобы была видна медаль. Это же надо: нес письмо людям сотни и сотни верст, думал, обрадуются, а они заходятся от плача… Поклыпал-потелепкался старик дальше, а в избе Кузичей повисла гнетущая тишина. Молчали, будто воды, в рот набрав, старшие, молчали сыновья. Первым было жалко свою кровиночку, своего первенца, как им казалось, самого умного и трудолюбивого сына; вторым — их друга, защитника, старшего брата.
Тем временем дед Евсей ходил в поношенной шинели по хатам, рассказывая о своих подвигах на войне. В своей старой избушке он жил один-одинешенек. Что ни говори, скучно, неуютно, а на миру и смерть красна. В семьях ушедших с солдатами ребят рассказывал, привирая, как они смело отступали от немчуры поганой, как их детям хорошо живется в Харькове. Везде
Евсея сажали за стол, потчевали, чем Бог послал. Ходили слухи, что самая верующая в деревне тетка Марина хватила через край. Приглашая деда не дать ганьбы угощению, то и дело повторяла: «Макайте, батюшка, в свиное, макайте в коровье! Дочь, облупи деду яйца!». Она перепутала Евсея с попом Василием, которого угощала на пасху.
А в семье Кузичей случилась беда. Нежданно-негаданно хозяйка занемогла. На нее напала нэндза — белорусский сплин: не хотелось ни пить, ни есть, ни спать. Только прикроет глаза и видит перед собой сына… Разрыдается, выскочит из хаты и бродит по двору сама не своя. Шептуха лечила — не помогло, фельдшера привезли — тот только руками развел.
— Видно, не жилец на земле ваша хозяйка, — шепнул тот Андрею Матвеевичу.
— Как не жилец? Ей же и сорока нет.
— Сорок сорок пили сок, — заговорил лекарь, — напились и удавились!..
Андрей Матвеевич едва ни пришиб злополучного шутника, благо, сыновья оттащили.
Неожиданно для всех корчмарь Янкель, который знал всё и обо всех, помог поставить диагноз жене Кузича.
— Придется, Матвеич, собираться тебе в дорогу, — заявил он. — Езжай-ка ты в Харьков к сыну. Привезешь его домой, и твоя Александра поправится.
— За какие шиши я туда поеду? Были рубли да перевелись в воробьи.
— Тут без риска не обойтись, но шансы есть: граница пока еще та, даже столбы не вкопаны. Можно обойти. А денег я одолжу. Ты мужик справный — отдашь.
«Если еврей ссуду дает, да еще и без всяких расписок, значит, есть шанец добраться до Харькова», — рассудил Андрей Матвеевич. Ему и в голову не могло
прийти, что мудрый Янкель уговаривал и других отцов отправиться в далекую дорогу и всем обещал помочь деньгами. Корчмарь, верно, рассуждал: панская Польша вот-вот обзаведется своими деньгами, а накопленные им рубли пропадут: хоть стены ими обклеивай. Рассчитывать на справедливый обмен не приходилось. А так он, Янкель, прослывет среди земляков самым щедрым, а повезет, так и в долгу окажутся тот же Кузич и другие мужики.
В больших западных деревнях Белой Руси, таких как Повить, было немало евреев. Они, в отличие от Янкеля, жили с мозоля: шили, столярничали, работали в кузницах, на мельницах. Жили с крестьянами дружно, хоть и молились своему Богу.
— Поеду в Харьков за сыном, — заявил жене Андрей Матвеевич. — Не один поеду. Не у одних нас болит душа.
Александра оживилась — лицо покраснело, глаза засветились. Повеселевший в корчме муж заявил: «Не забудь торбу собрать». И она забегала, засуетилась, будто ее Андрей прямо сейчас отправлялся в дорогу.