Мартынов, А. У истоков : к 50-летию музея имени А. В. Суворова / А. Мартынов // Кобрынскі веснік. – 1996. – 9, 12, 23, 30 кастрычніка; 1, 6, 9 лістапада.
У истоков
К 50-летию музея имени А. В. Суворова
В нынешнем году Кобринский военно-исторический музей им. Суворова отмечает знаменательную дату — свой полувековой юбилей. Поскольку по прихоти судьбы мне довелось заниматься не только организацией с нулевой отметки первого в то время на Брестчине музея, но и связать с ним дальнейшую жизнь на долгие три десятилетия, — это событие, естественно, встряхнуло в моём сознании вереницу воспоминаний, которые, думается, могут представлять интерес для читателей.
Всё началось в неимоверно тяжёлом для страны первом послевоенном году. Мне под расписку была вручена казённая бумажка следующего содержания: «Решение исполкома Кобринского райсовета депутатов трудящихся, 30 июля 1946 г. N 520 г. Кобрин. Об организации Кобринского историко- краеведческого музея имени Суворова. Исполком райсовета решил: 1. Утвердить директором историко-краеведческого музея имени Суворова т. Мартынова Алексея Михайловича с4августа 1946 года и обязать его: а) установить контакт с главным архитектором области т. Леоновым в части составления проекта и сметы на сооружение постамента и бюста Суворову, а также внешнего оформления дома Суворова. б) укомплектовать штат музея. в) установить связь с соответствующими организациями Минска, Ленинграда и Москвы с целью получения экспонатов для музея. Председатель исполкома райсовета Такленок. Секретарь исполкома райсовета Пастушенко.» (Попутно уместно напомнить, что в ту пору Кобрин состоял в ранге городов районного подчинения).
Ознакомившись с достаточно наивно составленным решением, я буквально остолбенел. Без преувеличения, первое ощущение было такое, будто совершенно не умеющего плавать вдруг швырнули в многоводную реку. Ведь никто из власть имущих не счёл нужным предварительно хотя бы намекнуть мне на замышляемое решение.
Впрочем, аналогичный произвол в отношении меня был проявлен уже в суматошном сентябре 1939 г. Тогда неизвестно с чьей подсказки комиссар Лобачёв, налаживавший со товарищи зачатки гражданского управления в Кобрине, бесцеремонно назначил меня начальником почты. А после освобождения от этой функции председатель Временного правления Т.Ф. Субботин таким же образом навязал мне организацию городской библиотеки. В определённой степени такое самоуправство могло найти оправдание при ссылке на партдисциплину. Однако я отродясь ни в какой партии не состоял. По-видимому, основной причиной послужил острый дефицит русскоязычных грамотеев среди местного населения.
Осмыслив содержание решения, я предположил, что произошло некое недоразумение, которое следует поскорее выяснить и исправить. С этой целью у меня состоялась встреча с Такленком. Однако все мои попытки убедить его в моей полнейшей некомпетентности в музейном деле ни к чему не привели. По мнению Такленка, всё это не столь важно, было бы желание работать. В заключение, впрочем, обнадёжил: «Не оправдаешь доверия — сами снимем, когда сочтём нужным».
Неуспехом закончилась серия последующих «апелляций» у райкомовских секретарей — Царенкова, Макушенко, Цыганкова. Будто сговорясь, все они не стали даже вдаваться в разговоры, отмахнувшись тем, что «не мы назначали». Итак, не оставалось иного выхода, как смириться и покорно подставить шею под нависший хомут.
Такой поворот событий заставил меня по-новому взглянуть на доставшуюся мне в наследство «недвижимость», мимо которой до того проходил безучастно. Непосредственное ознакомление с местом моей дальнейшей работы произвело удручающее впечатление. В сущности, от дома уцелел один каркас: перекошенные стены под дырявой гонтовой крышей, внутри — кирпичная продольная стена с внутренним дымоходом, служившая в старину прототипом современного центрального отопления. От полного исчезновения исторический дом спасло лишь одно — непосредственная близость охраняемого по ночам дома райисполкома. Зияющие дверные и оконные проёмы были тщательно заплетены колючей проволокой во избежание превращения развалюхи в общественную уборную.
Поскольку первопричиной загоревшегося сыр-бора послужил вросший от старости в землю неказистый продолговатый дом, о котором среди кобринцев издавна укоренилось мнение, что это «дом Суворова», следует бегло познакомиться с его неординарным прошлым.
Начать с того, что этот дом значится на плане Кобрина 1797 г. В 1795 г. императрица Екатерина II наградила фельдмаршала Суворова огромным поместьем «Ключ Кобринский», в котором насчитывалось свыше 8000 крепостных мужского пола. Вследствие двусмысленной формулировки основополагающего документа допускалось его истолкование таким образом, что в состав «Ключа» входит и сам город. А в связи с подобным оборотом для городских мещан возникла реальная опасность стать крепостными. Завязалась длительная тяжба, которая в конечной столичной инстанции закончилась победой горожан. Суворову же дополнительно были переданы 340 государственных крестьян в д. Кустовичи, развалины древнего замка, расположенного на острове в самом центре города, некий экономический амбар над Мухавцем и жилой дом в городе. Повидимому, имелся в виду именно этот самый дом, неивестно когда, кем и для кого построенный в характерном для той эпохи стиле шляхетского усадебного дома.
После смерти Суворова в 1800 г. его сын Аркадий вскоре распродал деревни «Ключа». Городская недвижимость разделила их судьбу, постоянно меняя владельцев. Согласно польским источникам, в шестидесятых годах XIX ст. домом владел Ромуальд Траугутт, отставной подполковник инженерных войск русской армии, участник обороны Севастополя, недавно перед тем вышедший в отставку. Впоследствии он стал предводителем польского восстания 1863-1864 гг. В этой связи в 20-х годах ул. Суворова была переименована в ул. Траугутта. Его же имя носил стоявший в Кобрине 83 п/п польской армии.
Очередные этапы истории векового домика таковы. В двадцатых годах в нём размещался повятовый сеймик (аналог русского уездного земства). А после переселення сеймика в более респектабельное помещение дом был разделен на две квартиры, предназначенные служащим сеймика. В период последующей немецкой оккупации в его тесных комнатушках влачила жалкое существование украинская начальная школа. Кстати заметить, единственная школа в обширном Кобринском «гебите», В июле 1944 г. в нём разместились лошади немецкой обозной части.
В дальнейшем события развёртывались таким образом. Когда вышедшим из лесов партизанам стало известно, что дом Суворова опоганен фашистами (попутно отмечу, что на Кобринщине действовала подрывная группа партизанского отряда им. Суворова), по зову сердца партизаны организовали субботник для его очистки. Именно с этого времени в народе широко пошла гулять молва о вине немцев за то, что исторический домик был приведён в состояние, грозящее самому его существованию. Однако, надо признать, что над разрушением дома в первые послеоккупационные дни немало «поработали» и местные жители, и рабочие ремстройконторы, и соседняя воинская санчасть.
На дальнейшие грустные перспективы суворовского дома кто-то обратил внимание первого послевоенного Брестского завоблоно Ивановой при её посещении Кобрина. До того партизанившая в Кобринском районе Иванова принимала непосредственное участие в субботнике по ликвидации конского «наследия». Повидимому, это не оставило её равнодушной к дальнейшей судьбе домика. Направленная ею в «Правду» корреспонденция возымела желаемые последствия. Вскоре пришла в движение многоступенчатая административная машина, в конечном итоге сделавшая Мартынова организатором музея.
После охватившей меня первоначальной жуткой оторопи надо было брать непосредственно быка за рога. Началось с того, что в простой школьной тетради, возведённой в ранг «Книги приказов» музея, появился приказ N 1 о моём вступлении в должность директора. Вторая тетрадь стала именоваться «Книгой учёта музейных фондов» существующего пока что на бумаге новоявленного учреждения культуры.
Кстати, первыми вещественными экспонатами стали несколько унаследованных от отца русских монет прежних царствований да кое-что из «плоскостных материалов», обнаруженных среди домашнего добришка и пригодных для будущей экспозиции.
Таковы были самые-самые первые шаги новорождённого музея.
Затем последовало налаживание прочной связи с главным архитектором области Петром Васильевичем Леоновым. Если бы не его заинтересованность в разработке проекта восстановления дома и дальнейшая помощь в его осуществлении, вряд ли реставрационные работы, выполнение которых было возложено на местную маломощную ремстройконтору, протекали бы без больших срывов. В восстановительном периоде мне пришлось выполнять в какой-то степени роль снабженца, добывающего недостающие дефицитные материалы. Вряд ли стоит говорить, что в ту пору всё было дефицитом, поэтому, как говорится, хлопот был полон рот. Я проводил на стройке исправно 8 часов, регулярно держа Леонова в курсе событий.
Тем временем забавная вереница музейных парадоксов продолжала исправно разворачиваться. Хотя трудно представить себе самого завалящего директора без собственного кабинета, а тем более без элементарного стула и стола, у меня эти атрибуты отсутствовали в течение последующих полутора лет. Мало того, в продолжение долгого ряда месяцев по смехотворным причинам (видите ли, вопрос о штатах «согласовывался» Минском с Москвой) не утверждалось штатное расписание, предусматривающее, помимо директора, одного научного сотрудника, смотрителя залов (она же уборщица) да ночного сторожа. Впрочем, последняя должность позже была упразднена начальственным обоснованием: «Впредь полагаться на запоры и замки». А без утверждённого штатного расписания невозможно было использовать бюджет, а директору — получать зарплату. Это теперь подобное издевательство стало бытовым явлением, тогда же было взывающим к небесам редчайшим ЧП. Одновременно, как бы в издевку, отдел музеев министерства дразнил меня, приглашая на коллективные посещения музейщиками республики Москвы, настоятельно рекомендуя запастись наличными для возможного приобретения литературы и экспонатов…
Уже начинался 1947 год. Положенная директорская зарплата все ещё витала в воздухе, а ведь живая жизнь требовала для своей поддержки реальных дензнаков. Дойдя до отчаяния и вспомнив золотое правило «Кто не защищает свои права, тот недостоин их», я направил «лично» на имя министра культуры М. А. Минковича обстоятельное письмо, не отличающееся изысканностью выражений. Была твёрдая уверенность, что на этот раз моё долгожданное изгнание с директорского поста гарантировано. Но и на этот раз произошла осечка. Надо полагать, министр осознал, что на подобный шаг мог решиться только доведенный до предела человек. В Кобрин срочно приехал зав. финотделом министерства Леонтьев. Разобравшись на месте, он поручил заведующему облотделом культуры впредь до окончательного разрешения спорного вопроса заключить со мною временное трудовое соглашение. А это давало возможность нормально осваивать бюджетные ассигнования, причём зарплату мне стали выплачивать лишь с января.
Ход восстановительных работ особенной озабоченности не вызывал, а посему следовало задуматься о будущей «начинке» музейных «залов», т. е. его экспозиции, в чём я чувствовал себя полнейшим профаном. До того мне довелось побывать в немногих солидных музеях, поэтому сложилось впечатление, что музей — это вообще нечто величественное, неординарное, подлинный «храм муз». Что уж никак не вязалось с нашим достаточно убогим домишком.
В далёком детстве, помню, мама свела меня в московский Румянцевский музей, довелось в последующем бегло ознакомиться с музеями Варшавы и Гданьска. Но это отнюдь не благоприятствовало постижению «музейной кухни». Посему надлежало оглядываться на более близких по масштабам соседей. Таковые имелись в Пинске и Слониме. Оба музея были созданы в двадцатые годы на основе частновладельческих коллекций местными энтузиастами.
К сожалению, как директор пинского музея Баран-Сорока, бывший партизан, так и слонимского — Матвеева, бывший директор школы, оказались столь же беспомощными новичками в музейном деле, как и я. Зато у обоих нашлись надёжные помощники, научные сотрудники Лозицкий и Стомбровский, которые занимались всей организационно-восстановительной работой. Именно от них мне удалось почерпнуть массу столь необходимых для меня практических сведений, начиная с пресловутых «азов музееведения».
Вскоре мне существенно повезло ещё в одном вопросе. Леонову для составления генпланов Бреста и Кобрина понадобились исторические справки, составить которые он предложил мне. А для сбора необходимых материалов в центральных библиотеках Москвы и Ленинграда предоставил мне месячную командировку в эти города. Эта оказия позволила завязать непосредственные знакомства с рядом центральных музеев. Неоценимой находкой оказалась личная связь с многими научными сотрудниками ленинградского Артмузея, который надолго стал основным поставщиком подлинных экспонатов, столь необходимых для нашего музея. Дело в том, что после революции в фонды Артмузея поступили богатейшие коллекции упраздненных музеев гвардейских полков. После войны последовало указание передать часть экспонатов особенно пострадавшим в годы фашистской оккупации провинциальным музеям, к каковым удалось пристегнуть и новоявленный кобринский.
С целью пополнения музейных фондов местными материалами я проявил прямо-таки неосмотрительную инициативу, вконец забыв драгоценное правило: писать — пиши, а понимать не смей — начальство лучше знает. Начал с составления обстоятельного перечня всевозможных предметов, нужных для музея, которые могли быть ему великодушно переданы населением Брестчины. О покупке не могло быть и речи. Затем крупноформатная листовка с такого рода обращением была безвозмездно отпечатана тысячным тиражом в типографии местной районки. Вскоре, будучи в Бресте, я по наивности отнёс солидную кипу свеженьких листовок в обкомовский отдел пропаганды и агитации с просьбой содействовать их распространению по области, чем вызвал непритворный ужас сотрудников отдела. Как оказалось, подобного рода непосредственное «обращение к народу» являлось священной прерогативой одного лишь ЦК. КПБ. Нарушение её почиталось едва ли не святотатством, равнозначным подлинной антисоветчине. А ведь происходило это в период расцвета сталинских порядков. Мне пришлось заночевать в Бресте, и лишь по возвращении я полностью осознал, какого накала ночной переполох вызвал этот инцидент у тогдашнего редактора районки Николая Григорьевича Никифорова, который опрометчиво осмелился напечатать зловредную листовку, весь тираж которой подлежал немедленному сожжению в присутствии членов специальной комиссии. К счастью для Никифорова и меня, мой текст был предварительно завизирован вторым секретарём райкома партии Макушенко. На него в конечном итоге обрушились вышестоящие громы и молнии за допущенную неосмотрительность.
В начале 1948 г. приёмо-сдаточный акт об окончании реставрационных работ был официально оформлен, благодаря чему я из сословия бомжей почувствовал себя полноценным директором со своим устойчивым рабочим стулом. Тем временем приказом по министерству был окончательно определён новый профиль музея: Кобринский военно-исторический музей имени А.В. Суворова. Закончился для меня тягостный период вынужденного одиночества и стало возможным впервые укомплектовать крохотный штат музея.
На должность первого научного сотрудника был зачислен Николай Мартынович Василевский, человек далёкий от исторической науки, зато до чего неоценимый в тот период во всех иных отношениях. Вряд ли при тех труднейших возможностях без его практической смекалки в сочетании с золотыми руками удалось бы мало-мальски сносно оформлять неоднократно меняющиеся экспозиции. О привлечении дорогостоящих художников-профессионалов в ту пору музеи могли только мечтать. А в нашем многолетнем «дуэте» моя голова весьма удачно дополнялась его руками.
В послевоенные годы достиг зенита культ Сталина, который на историческом параде 7 ноября 1941 г. назвал достойными подражания имена «наших великих предков». Среди них фигурировал Александр Суворов. Поэтому поступило указание начать экспозицию с галереи портретов этих полководцев, которые для нас были исполнены брестскими художниками. Второй отдел посвящался жизни и деятельности А. В. Суворова, третий, заключительный — событиям Отечественной войны 1812 г., непосредственно связанным с Белоруссией. Дальше наши замыслы временно не простирались. А жаль. Была упущена возможность по горячим следам приобрести много ценных экспонатов по Великой Отечественной войне.
Тем временем удалось доставить из Артмузея первую партию подлинных ценных экспонатов, использовать которые, увы, поначалу было невозможно вследствие отсутствия шкафов и витрин. Начальство же всех уровней требовало одного: первого мая обязательно открыть музей. У нас не было иного выхода, как делать ставку на любую кустарщину, т. е. использование имеющегося под рукой случайного «плоскостного материала», сиречь иллюстраций с фотографиями. Кстати, как нельзя более своевременно подвернулся только что поступивший в продажу крупноформатный альбом «А. В. Суворов». Иллюстрации из него наклеивались на картон и отнюдь не по-музейному подвешивались на гвоздиках. Припоминаю: у нас не было ни кусочка стекла.
В то время как наскоро заканчивалось оформление второй-пятой комнат, с первой получился непредвиденный конфуз: у портрета Суворова лопнул подрамник, который срочно переделывался в Бресте. В самый канун Первомая Василевский привёз отреставрированный портрет с отрадным сообщением: областное руководство выразило желание принять участие в открытии музея и в то же время должно было обязательно присутствовать на первомайских торжествах в Бресте. А посему дали указание перенести наше открытие на 9 мая. Получив недельную отсрочку, я вздохнул с облегчением. Как оказалось, напрасно. На следующее утро офицер милиции вызвал меня на трибуну к первому секретарю райкома партии Царенкову, чтобы выслушать безапелляционное: «Итак, сегодня мы открываем музей». Все ссылки на обком ни к чему не привели. Что было делать? Прихватив в помощники нескольких знакомых, я поспешил в музей. Спасло положение то обстоятельство, что буквально накануне от московского Исторического музея подоспела передвижная выставка, посвящённая 30-летию Октябрьской революции. Вот её-то 1 4 стендов мы и разместили в пустующем первом зале.
А здесь возникла очередная проблема: что же, в сущности, будем открывать? Ведь не было приличествующей для этого ленточки… Решили, что суррогатом ленты послужит имеющаяся мраморная плита с надписью: «Здесь жил А. В. Суворов в 1797 и 1800 г.г.». Можно было открыть доску. Но не было клочка необходимого для этого кумача. Пришлось пойти на рискованный шаг, направив одного из добровольцев-помощников к соседнему дому с поручением — будь что будет — сорвать под мою ответственность флаг. Полотнище его послужило для драпировки доски, которую наскоро прибивали у входа.
Тем временем вдоль улицы у музея выстроились шеренги лётчиков и собрались тысячные массы народа. Явившееся вскоре местное руководство с высокомерной снисходительностью одобрило осмотренную экспозицию. Так состоялось открытие музея, который в этот день посетили несколько тысяч человек, а к концу года — свыше двух десятков тысяч. Начальство же смогло благополучно рапортовать по вышестоящим инстанциям о происшедшем у него событии.
После церемонии открытия мне пришлось стать своего рода однобоким «челноком», на долгие годы зачастившим в музеи Москвы и Ленинграда. Особенно значительная помощь оказывалась Артмузеем. К сожалению, экспонаты отпускались всякий раз в строго ограниченном количестве, не свыше 30-40. Поэтому тотчас после доставки на место очередной партии следовало незамедлительно адресовать следующее ходатайство. Моя задача существенно облегчалась имеющимся в моём распоряжении увесистым козырем — именем Суворова. Без него вряд ли стали бы разговаривать столичные музейные вельможи с представителем провинциального краеведческого музея. Республиканское музейное руководство вскоре решило использовать это обстоятельство, напутствуя мой очередной вояж напоминанием, что я направляюсь за следующей получкой в качестве представителя не одного лишь Кобринского музея. В результате два десятка республиканских собратьев смогли получить через нас полноценные экспонаты. Несколько осложнялись командировки тем, что всякая поездка за пределы республики требовала разрешения зам. министра культуры Ураловой. Впрочем, начальник областного управления культуры Никанор Павлович Стрельченок вскоре засамовольничал и стал выписывать «замежные» командировки самостоятельно, без оглядки на министерство.
А какие трудности приходилось преодолевать в Артмузее при получении экспонатов! Просителю предоставлялись пухлые списки передаваемых вещей, в которых лаконично сообщалось название, век и номер ящика. Возвращённые из эвакуации фонды находились в огромных ящиках, расположенных в казематах Петрокрепости и установленных рядами в ярусах по 5 штук. Если искомый предмет находился в нижнем ящике, следовало снять верхние, вскрыть нижний, отыскать из десятков и сотен нужный инвентарный номер, затем уложить всё на нужное место, заколотить ящик и водрузить куда положено. А ведь доступ в хранилище был строго по пропускам, и привлекать стороннюю рабсилу воспрещалось. Приходилось «любителям» экспонатов изрядно попотеть, взаимно выручая друг друга. Затем список отобранного направлялся в президиум Академии артиллерийских наук за разрешением на передачу. Зачастую такое задерживалось на долгие месяцы. За получением следовала очередная командировка, сопровождаемая неизбежными нервотрёпками. Сплошь да рядом оформление документов и отгрузка затягивались на недели, а то и на месяц. Временами приходилось ловчить и обманывать, указывая в накладной мифические скульптуры, тогда как в действительности там находилось оружие.
Дело в том, что по существующим правилам перевозка по ж. д. любых видов вооружения обязательно должна была сопровождаться специальным конвоиром. А что значило в первые годы разрешить вопрос ночлега! Устроиться в гостинице было практически невозможно, приходилось полагаться на случайное жильё. Так добывались для музея экспонаты!
И вот, едва исполнилась годовщина после открытия, как разразилось скандальное ЧП. Во время моего очередного длительного отсутствия обнаружился подозрительный белый грибок, так и прущий из половых щелей. Все усилия Василевского бороться с ним подручными средствами не дали результатов. Когда же по возвращении я обратился к сведущим людям, выяснилось нечто потрясающее: грибок оказался особенно зловредным для древесины «мерулиусом лакримансом», слезящимся грибком, способным уничтожить любое деревянное строение. Специальная комиссия приняла решение: срочно сорвать и сжечь все половые доски (а их ни много, ни мало — 200 кв. м), попутно удалив из-под пола землю на глубину до полуметра. Таким образом, в самом начале туристского сезона приключился пренеприятнейший конфуз. После недавнего капитального ремонта пришлось на неопределённое время закрыть музей на дополнительный аварийный ремонт, что, естественно, вызвало всеобщее недоумение и негодование. Пикантность положения усугублялась тем, что в следующем, 1950 г. предстояла 150-летняя годовщина со дня смерти Суворова… Нашлись и такие сверхбдительные товарищи, которые были склонны усматривать в происшедшем некий злой умысел, а то и открытую диверсию. А с этим шутить не приходилось. В действительности всё было несравненно проще. Для ремонта использовалась древесина, в изобилии валявшаяся в лесу после немецких заготовок. Своевременно не окорованная, она уже в лесу была заражена грибком. Усугублялось дело тем, что по старому обычаю непросохшие доски настилались на влажную землю, без продушин в фундаменте. Об антисептике не вспоминали — время было не такое. Беда не заставила себя долго ждать.
Вскоре первый этап аварийных работ удалось благополучно завершить, притом безвозмездно. При содействии самодеятельных энтузиастов сожгли опасные для окружения половицы, а вслед затем сотня кубометров земли была выброшена из подполья учениками соседней школы. Несравненно сложнее обстояло дело с выделением предусмотренной строительной сметой сотни тысяч рублей. Ведь бюджетные ассигнования и строительные фонды были давно распределены. Изыскать же дополнительные резервы всегда затруднительно. Притом как раз в эту пору местное руководство было занято уборочными работами. Естественно, мои настырливые просьбы о помощи воспринимались без надлежащего внимания.
Правда, блеснул некий луч надежды, когда у нас побывал редактор областной газеты, узнавший о странном закрытии музея. Внимательно вникнув в ситуацию, он порекомендовал мне описать всё для газеты пообстоятельнее, что я и сделал, надеясь на помощь печати. Поистине помогла! Да так, что в результате доброжелательного вмешательства «Зари» местные громовержцы до того рассвирепели на меня за обращение к печатному слову («Вы рады, что писать умеете. Помните, я никогда вам этого не прощу. Вы здесь директор, пока я это разрешаю», — подлинные слова взбешенного Царенкова, сказанные с глазу на глаз), что в последующие два года неоднократно пытались со мной расправиться. Если это не удалось, то только благодаря заступничеству соответствующих инстанций Минска и Бреста.
Лишь поздней осенью 1949 г. мучительно завершился вторичный ремонт. Поныне без содрогания не могу вспоминать о тех, без преувеличения, кошмарно-героических неделях. На дворе в самом разгаре ненастный ноябрь. Вблизи домика Суворова в огромных котлах непрестанно клокочет антисептическое варево, которым строители тщательно обмазывают сырые половые доски, лишь слегка, до окончательной просушки и стяжки, прибиваемые гвоздями. После этого восстанавливается сбитая выше метра стенная штукатурка. Для всемерного ускорения сушильного процесса в ход пошли импровизированные железные бочки-времянки, раскаляемые докрасна. Легко себе представить, какой густой-прегустой угарный туман при этом возникал. Зачастую внутренность дома не просматривалась из конца в конец! И, что самое примечательное, всё накопленное до того музейное добришко ни на минуту не эвакуировалось, а неоднократно перетаскивалось нами из комнаты в комнату. Мало того, из опасения возможной пропажи ценных экспонатов мне с единственным надёжным помощником приходилось неделями круглосуточно по очереди дежурить.
И всё же к долгожданному суворовскому юбилею все трудности остались позади. Притом была не только полностью восстановлена улучшенная экспозиция пяти залов, но даже отлита в Ленинграде и своевременно доставлена в Кобрин бронзовая копия бюста полководца работы скульптора Кюферле. Оригинал её экспонируется в ленинградском музее Суворова. Бюст этот доселе исправно несёт караул у входа в дом Суворова.
Повторилась церемония торжественного открытия, на этот раз при участии областного руководства. К сожалению, и снова не обошлось без очередной пакости по моему адресу. Злопамятный вершитель человеческих судеб районного масштаба Царенков настрого запретил мне провести первую экскурсию. С этой целью был экспромтом завербован директор школы, предварительно не ознакомленный с экспонируемыми материалами и поэтому безбожно путавший события и даты.
Вот так подвелась черта под две первые, основополагающие в какой-то степени, главы истории нашего музея-юбиляра. А сколько же им подобных было за последующие десятилетия…
А. МАРТЫНОВ