1993 Конец «мещанских» улиц

Мартынов, А. Конец «мещанских» улиц / А. Мартынов // Кобрынскі веснік. – 1993. – 5, 9, 12 чэрвеня.

Об исчезновении мещанского сословия.

Конец «мещанских» улиц

Без преувеличения можно утверждать, что ни одно другое собы­тие, включая колос­сальный пожар 15 июля 1812 г., почти полностью уничтоживший Кобрин, не явилось таким катаклиз­мом, внесшим столько фундаментальных перемен в жизнь нашего мещанст­ва, как первая мировая война. Приближение фрон­та в августе 1915 г. вы­нудило множество мещан­ских семейств — дремучих домоседов, вдруг сорвать­ся с веками обжитых мест и ринуться в неведомую даль.

Прежде всего, начало августа ознаменовалось для Кобрина сооружением понтонного моста через Мухавец, связавшего ул. 17 Сентября с Железно­дорожной. Старый дере­вянный мост, на который обрушилась лавина воин­ских масс с артиллерией и обозами, никак не справлялся с невиданной нагрузкой. Круглые сут­ки городские централь­ные улицы были забиты отступающей пехотой и кавалерией вперемежку с бесконечными обозами польских беженцев. В этот сумбурный поток по­степенно стали вливаться кобринские возы, устлан­ные столь характерными для них полукушками. Од­новременно на речном берегу напротив развалин монастыря целоденно за­седала приемочная комис­сия, закупавшая у насе­ления лошадей и рогатый скот, табунами отгоняемый на восток.

Дело в том, что пре­словутая Брестская кре­пость, на мощные форты которой возлагалось столько надежд, полно­стью себя не оправдала. Возникла реальная угро­за оказаться в клещах противника, что вынуди­ло русское командование оставить крепость без сопротивления. Зато в попытке сдержать по ме­ре возможностей сильный натиск превосходящих сил врага между Брестом и Кобрином завязались мно­годневные ожесточенные арьергардные бои. Об огромных потерях обеих сторон свидетельствуют большое количество воин­ских кладбищ 1915 г., разбросанных по Кобринскому и смежным райо­нам. Следуя теории «выж­женной земли», русское командование принуди­тельно выселяло сельское население с линии фрон­та, а деревни сжигались. Эвакуация кобринцев про­изводилась двояко. Часть горожан, имевшая отно­шение к государственной службе, становилась «бе­женцами» (вскоре узаконился такой термин), по­падая на дощатые нары товарных вагонов, приспо­собленных для воинских перевозок. Независимо от численного состава, на каждую семью разреша­лось брать до десяти пу­дов (160 кг) домашнего имущества. Обладателям же собственной «тягловой силы» предлагалось от­правляться в нелегкий путь своим ходом. Рядом с загруженными домаш­ним скарбом и детишками возами нередко шагали кормилицы-буренки, которых из-за бескормицы приходилось оставлять в пути. Что же касается ев­рейского населения, сос­тавляющего половину го­рожан, то оно в своей массе предпочло остаться на насиженных местах, полагаясь на родствен­ность применяемого ими «жаргона» с немецким языком. По-видимому, власти это устраивало, поскольку пробы насиль­ственной эвакуации евреев не применялись.

Миллионные бе­женские массы рас­ползлись по всей Руси великой, зачастую попадая в чрезвычайно трудные условия, и с нетерпением ожидали возможности по­скорее возвратиться к родным очагам.

Для относительно не­большой частицы бежен­цев, застрявших вблизи устоявшейся линии фрон­та, этот момент наступил уже в 1918 г., после заключения мирного договора. Основная же масса получила такую возможность в результа­те Рижского договора 1921 г. Причем если в восточном направлении людской поток низвергнулся водопадом, то обратный путь протекал жидкими ручейками, полностью завершившись в 1923 г. Лишь небольшая горстка кобринских беженцев, уютно прижившихся на новых местах, предпочла там пустить корни.

К тому времени в бывшей Гродненской губернии уже прочно обосновалась но­вая польская власть, не особенно радушно встре­чавшая репатриантов из «Большевии». Зато немногочисленные родичи, избежавшие эвакуации, равно как евреи, стара­лись по мере возможнос­ти помогать пришельцам. К счастью, во время во­енных действий Кобрин мало пострадал, и кров для всех был обеспечен. Относительно легче стали на ноги экс-беженцы, ко­торым во время револю­ционной разрухи удалось обзавестись собственным конем и с его помощью благополучно преодолеть все дорожные мытарства. Вообще, при создавшихся условиях лошади оказа­лись неоценимым сокро­вищем для поднятия за­брошенной целины, в ко­торую за долгие годы превратились пахотные ранее земли. Впрочем, если польское правитель­ство оставляло возвращен­цев на произвол судьбы, то существенную помощь оказывала американская благотворительная организация, распределявшая семена, продовольствен­ную и вещественную по­мощь нуждающимся.

Преодолевая огромные трудности и ли­шения, жизнь мещанства постепенно входила в привычную колею. Люди исподволь свыкались с новыми порядками, поль­ским языком, восстанавливали домашний быт, обзаводились живностью. Хотя многие из дедовских традиций за годы странст­вий по чужеземью вывет­рились из памяти подра­стающего поколения, все же наиболее глубоко уко­ренившиеся обычаи до­мой возвратились в неприкосновенности. Много­гранный опыт, накоплен­ный в беженстве, не про­пал даром, и много полез­ного внедрялось в домаш­ний обиход. Так, на мещанских усадьбах стали появляться саженцы фрук­товых деревьев, которых до того из ложно понимаемой выгоды было крайне мало. Среди огородных культур приобрели попу­лярность помидоры, ка­бачки и многие другие «экзотические новинки», ранее здесь не произра­ставшие.

3аслуживает особенного внимания такой факт. Ес­ли в подавляющем боль­шинстве мещанских се­мейств разговаривали до беженства на местном сельском диалекте, то до­мой все возвратились рус­скоязычными. Мало того, молодежь нередко сумела русифицировать свои фамилии, превратившись из Крука в Крукова, Степанюка — в Степанова. Впрочем, случалось, тот же перевертыш Степанов, оказавшись в новой обстановке, умудрялся снова «перелицеваться», на этот раз в более благозвучного для польского уха Стефа­новича. И потянулось для мещан-землеробов безна­дежно-унылое двадцатиле­тие бесперспективного бы­тия. В сравнении с дедов­скими временами прогресс выразился разве в том, что с огромными труднос­тями некоторые обзаводи­лись ручными соломорез­ками, вскладчину приобре­тались культиваторы, ве­ялки, ручные и конные мо­лотилки. Впрочем, урожаи всех культур оставались смехотворно низкими, да и сбыт сельхозпродукции был связан с немалыми трудностями.

Наиболее активная про­слойка молодежи изныва­ла вследствие невозмож­ности найти полезное при­менение своим силам и способностям. Во всех от­раслях донимала хрони­ческая безработица и свя­занная с нею конкурен­ция. Трудно было вступа­ющим в жизнь получить простую ремесленную профессию. Самые напо­ристые старались нако­пить заветную сумму де­нег на оплату шифскарты для эмиграции за океан. Если вначале это не представляло особенного труда, то вскоре про­браться в страны Север­ной Америки становилось все труднее. В виде доступных суррогатов ос­тавались Аргентина да Парагвай с Уругваем, где и поныне обитает немало их потомков.

Более романтические натуры увлекала комму­нистическая пропаганда, подпитываемая долларами по линии МОПРа. Впрочем, вряд ли голая идейность играла тут первенствую­щую роль. Затягивала ма­нящая тайна конспирации, возможность проявить се­бя, похорохориться, бросить вызов властям. Как в песенке: «Пусть нас жа­рят и калят, размазуриков ребят! Мы начальству не уважим, лучше сядем в каземат», И садились. Иные неоднократно и на­долго. А когда дальней­шая игра становилась не­втерпеж, пытались неле­гально пробраться в «Сов­депию». Там их встречали отнюдь не с распростер­тыми… После обязатель­ной отсидки перебрасыва­ли обратно, внушив в на­зидание: делайте револю­цию у себя, а нечего пользоваться плодами чу­жой. Тем же немногочис­ленным счастливчикам, кому все же удалось там остаться (Павел Куреша, Олимпий Клычев, Вячеслав Львов), несмотря на пройденную ими солидную стажировку в польских узилищах, в конце концов досталась тривиальная пуля в затылок за «шпи­онаж и диверсию».

К сказанному следует добавить особенно широкий размах полонизации в середине тридцатых го­дов. Из перенаселенных центральных воеводств на «Кресы всходне» ежегод­но планомерно переселя­лось все больше семейств. Им предоставлялись льго­тные денежные кредиты и ряд существенных приви­легий. О чем «тутэйшим» не приходилось даже меч­тать.

В такой атмосфере наступил 1939 г. Уже в марте в восточных вое­водствах была проведена всеобщая мобилизация, и эшелоны с «кресовяками» потянулись на западную границу. А на рассвете 1 сентября на сверхмирный Кобрин посыпались с не­бес немецкие бомбы. За­таив дыхание, кобринцы переживали кошмар мол­ниеносной войны. 17-го сентября на южной окра­ине города завязался целоденный бой между частями польской 18 ди­визии и немцами, причем польские потери достигли 150 человек. В тот же день радио сообщило о переходе польско-совет­ской границы частями Красной Армии.

Двадцатимесячная пау­за между 17 сентябри 1939 г. и 22 июня 1941 г. повергла кобринское мещанство в состояние полнейшей растерянности.

Поскольку тема выживания мещанства в жуткое трехлетие фа­шистской оккупации слишком обширна, прихо­дится, говоря об этом периоде, ограничиться несколькими беглыми штри­шками. Врожденная привычка к пассивному подчинению любой силе сказалась и во время окку­пации. Лишь единицы с непритворной радостью встретили «вызволителей», как значилось на гебельсовских плакатах. Нашлись вскоре и такие, кто добровольно вступил в ряды полицаев. Однако подавляющее большинст­во относилось к оккупан­там с затаенной непри­язнью. Все помыслы бы­ли направлены к одному: пережить во что бы то ни стало. Зная, чем гро­зит неповиновение, без­ропотно выполняли все распоряжения,

Постепенно многие горо­жане связались с парти­занами, доставляли раз­ведданные и разнообраз­ную материальную по­мощь. Десятки потом пе­ребрались в партизанские отряды. В последние не­дели войны в результате бомбежки советским са­молетом притаившегося немецкого бензовоза в конце Красноармейской улицы вспыхнул пожар, истребивший десяток до­мов.

Первые послевоен­ные годы ознамено­вались длительной аго­нией многовекового укла­да мещанской жизни. Вначале индивидуальное землепользование оказа­лось как бы на обочине главной магистрали воз­рождаемой экономики, не заслуживающей особенно­го внимания. По укоре­нившейся инерции земли­ца кое-как продолжала обрабатываться, отвечая за это мизерными урожая­ми. Уполномоченные раз­ных ведомств и рангов исправно докучали с до­срочным выполнением, а затем перевыполнением хлебозаготовок и всячес­ких иных повинностей. Между тем за землю про­должали судорожно дер­жаться лишь те, кто по разным причинам не смог устроиться на иную, бо­лее заманчивую работу. А для желающих возмож­ностей было предостаточ­но. Возникали все но­вые учреждения, артели, предприятия, нуждающие­ся в рабсиле, которой хронически недоставало. Следует иметь в виду од­но весьма существенное обстоятельство. В городе на 22 июля 1944 г. оста­валось не более 2,5—3 ты­сяч жителей. Нацистский геноцид истребил свыше 6 тысяч евреев, тысячи иных бежали за Буг с отступающими немцами. Миграция же относитель­но сытого крестьянства в полуголодный город была лишь в зародыше. Все это в совокупности при­вело к тому, что город­ское земледелие еще несколько лет влачило жалкое существование, ожидая радикального ре­шения своей участи.

Оно наступило в начале пятидесятых годов, когда по всему району «стихий­но» прокатилась волна сплошной коллективиза­ции. Естественно, город в данном случае не мог составлять исключение. И вот на общем собрании безмолствующих земле­владельцев было провоз­глашено создание колхо­за «Кобринский». От­дельные улицы составляли бригады с закрепленными за ними земельными мас­сивами. Впрочем, как легко можно было пред­положить с самого нача­ла, из этой начальствен­ной благоглупости ниче­го не вышло, колхоз вско­ре, к общему удовлетворению, благополучно са­моликвидировался, а его земли переданы ближай­шим колхозам. Как потом выяснилось, вся за­тея с городским колхозом имела одну цель — со­здать видимость легаль­ности для национализации мещанских земель.

Таким образом оборва­лось много веков просу­ществовавшее своеобразие нескольких кобринских мещанских улиц. А заод­но исчезло и само сословие мещан, получив­ших взамен обезличен­ный статус совграждан.

А. МАРТЫНОВ